Лошадь над городом

— Ты себе не представляешь! Весь университет трясет. Я не говорил тебе, кажется, что Корзунова не взлюбил латинист? Нет. Так вот — человек ограниченный и взглядов самых что ни на есть реакционнейших. Как-то у них вышел крупный разговор, и Корзунов неосторожно возьми и выскажи ему все, что он думает про нашу систему образования, про сословные привилегии, про положение простого народа и прочая и прочая. Сама слышала, как он это умеет делать, каким гневным и безапелляционным становится, когда попадает на своего конька. Ну латинист, конечно, в ужасе бросился к начальству, а времена шаткие, начальство само не знает, к кому прислушиваться, какой ветер завтра подует, короче говоря, начальство мер никаких не приняло. Корзунова вызвали, побеседовали с ним, пожурили — он, вероятно, и там не выдержал, сорвался, но это — гехайм! как говорят немцы — тайна. И тогда латинист стал заваливать Корзунова на каждой работе, на каждом экзамене. Так вот, в эту сессию: экзамен, Корзунов тащит билет, отвечает — «двойка». А тем самым и впереди никаких перспектив, на выпускных повторится ведь то же самое! И тогда Корзунов, при большом стечении студентов, прямо на парадной лестнице среди бела дня подходит к латинисту и дает ему пощечину. Скандал на все заведение, да что там заведение, переполошился весь город. Директор пытался скандал замять, какое там замять — до самого помощника министра дошло. Короче говоря, — брат понизил голос и наклонился к самому лицу Марии Гавриловны, — исключили нашего друга. Что будет делать — ума не приложу. Я пригласил его приехать сюда со мной, ходят слухи: вот-вот будет война с японцами. Война, может быть, и пустяк, какая там у них может быть сила, еще вчера на деревянных мечах сражались, но все-таки — объявят мобилизацию, а Корзунов теперь не студент... Что будет с ним? Не знаю, не знаю!

Он приехал неожиданно, у крыльца застучала пролетка, шумно выдохнула, останавливаясь, лошадь, мягко в пыль спрыгнул человек, заскрипели и умолкли старые, подгнившие ступени. В комнату вошел Корзунов, кивнул на ходу Всеволоду, направился к Марии Гавриловне, поцеловал руку, сказал:

— Ну вот, я еду на войну.

Мария Гавриловна охнула, присела на край кресла, слабым голосом попросила воды. Пила, ударяя зубами о край стакана, повторяла:

— Как же так? Это ведь, наверное, можно изменить?

— Ничего нельзя. Я записался добровольно. Мое место там.

Потом они долго втроем сидели в гостиной, Всеволод пытался отговорить Корзунова, но тот даже не возражал. Марии Гавриловне показалось, что он уже весь там, в Маньчжурии, и сейчас видит перед собой не розовые стены гостиной и яблони в проеме окна, а низкие мрачные сопки и синий дым, на полях — горит гаолян, — такие фотографии она видела в журнале.

Вечером за чаем она села не на свое обычное место, а напротив Корзунова. Была полутьма, фитили ламп прикручены, в розовом сумраке над столом бесшумно мелькают, движутся руки, покачнется, блеснет коричневая жидкость в чашке, щипцы пронесут над скатертью белый, неровно отколотый кусок. Корзунов сидел откинувшись, кресло отодвинуто, бледное лицо в густой тени.

— Не хотите пройтись? Я вечером перед сном пристрастилась бродить по берегу, — обратилась к нему Мария Гавриловна.

Корзунов, вероятно, принял ее слова за просьбу опять покататься и, когда они вышли на берег, отвязал гремящую цепь, бросил ее на дно лодки, поклонился, приглашая занять место.

— Нет, нет, вы не так меня поняли. Давайте просто походим по берегу, — сказала Мария. Она, слабея, оперлась на его руку, и они пошли мимо купальни, мимо ночных, неподвижных черных трех ветел, по дорожке, которая то отходила от берега, то приближалась к самой воде.

Неожиданно он остановился, взял ее руку, поднес к губам и долго, не отпуская, держал. Вся кровь бросилась ей в лицо, закружилась голова — она невольно наклонилась и положила вторую руку ему на плечо. Он почувствовал ее дрожь, обнял за талию, только чтобы поддержать, но она уже склонила голову ему на грудь.

— Я люблю вас, — прошептала она, и тотчас он сказал:

— А я вас. С первого же приезда, с первого же дня. Но не мог, не имел права говорить об этом. Со мной последние дни произошли события, которые лишают права думать о собственном счастии.

— Я знаю, все знаю, поэтому и сказала...

— Нет, вы не знаете всего, я не об армии. Я член нелегальной боевой подпольной организации, даже Всеволод не знает об этом. Об этом никто не должен знать, я не вправе распоряжаться собой. Обещайте, что будете ждать меня?

Она обняла его двумя руками и притянула к себе.

Взошла луна и осветила зеленоватым светом ровную, в черных пятнах воду озера. От ветел к ним, покачиваясь словно на невысоких пологих волнах, пролетела бесшумная птица.

— Это сыч, они живут у нас на чердаке, — сказала Мария Гавриловна. — Ведь он — знаменитая птица Афины Паллады. Нам надо быть мудрыми. Я очень прошу вас: не рискуйте собой.

Корзунов нахмурился, ничего не ответил, взял под руку и повел к дому. Они простились не обменявшись поцелуем и разошлись по своим комнатам.