Лошадь над городом

Нина Павловна с трудом открыла дверь, вкатила чемодан в вестибюль и, пройдя мимо дежурного (тот почему-то сделал вид, что читал газету, даже отвернулся и, посмотрев на часы, зевнул), вошла с чемоданом в лифт, дверь его тут же бесшумно закрылась, а сам лифт плавно вознесся на четвертый этаж.

Было два часа ночи.

Было два часа ночи, а в тихих комнатах музея люди напряженно ждали: в каморке, направив через пробитое отверстие в стене глазок аппарата на картину и касаясь друг друга коленями и локтями, тихо дыша, сидели на табуреточках и ждали похитителя Павел Илларионович и Степан; рассыпанные по залам, спрятанные за портьеры, притаившиеся за дверями, стояли наготове, сжимая в карманах пистолеты и свистки, одетые в форму и в штатское милиционеры. Тишина плыла по комнатам. Она плыла, образуя бесшумные струи и водовороты, только слышно было, как на улице ветер позванивает дорожным знаком «Стоянка запрещена» и как за углом автолюбитель, которому не хватило дня, пытается завести от севшего аккумулятора мотор.

— Неужели и сегодня не придет? — шепнул Степан, но в ответ начальник милиции неожиданно и резко приложил к его губам теплую ладонь. И тогда услышал Степан, как в дальнем углу зала скрипнула половица, и увидел на экране прибора силуэт мужчины. «Странно, как же он сумел войти, не открыв ни двери, ни окна?» — подумал Степан Петрович, но размышлять — было уже поздно, незнакомец вошел в фокус, фигура его стала четкой, отчего легко можно было разглядеть, что это тот самый человек, что жил в гостинице. Он был в желудковском костюме, без оружия и без инструментов, уверенно подошел к картине и, хотя в комнате было темно, а свет погашен, спокойно и внимательно стал рассматривать ее. «Значит, и верно, есть такие люди, которые видят в темноте, как кошки», — подумал Степан Петрович, но подумал он так, чтобы не пугать самого себя, а мнимый Желудков, протянув руки и приподнявшись на цыпочки, ловко снял картину. Он не стал заворачивать ее в принесенную с собой тряпку, как это делают обычно похитители, и это тоже показалось странным и начальнику милиции и директору музея.

— Ну, теперь он в наших руках! — шепнул Павел Илларионович и нажал сразу две кнопки. От одной во всех комнатах вспыхнул свет, а от второй защелкнулись на дверях и на окнах автоматические запоры и раздались звонки. Спрятанные милиционеры только и ждали их, они выпрыгнули из своих убежищ и, грохоча ботинами, кинулись на похитителя со всех сторон.

К их крайнему удивлению, тот не сопротивлялся, позволил взять у себя картину из рук и безропотно вышел на улицу, где его уже ждала автомашина типа фургон, серая с синей полосой на борту. Заурчав, фуртон двинулся, и тотчас изо всех переулков впереди и следом выскочили желто-синие с мигалками легковые машины, и кортеж, завывая и слепя ночных дворников синими и малиновыми вспышками, умчался, растаял в ночи. Он снова стал видимым только у здания милиции, где задержанного быстро провели в отдельную камеру, соседнюю с той, где уже сидел Тыжных, и, тщательно проверив запоры и решетку, оставили до утра одного.

Когда дежурный среди ночи подошел к двери камеры и заглянул в глазок, задержанный сидел совершенно неподвижно и смотрел немигающим взглядом на зарешеченную лампу. Страшно стало почему-то дежурному, и он поспешил глазок закрыть.

———

Ужин в гостинице начался с небольшим опозданием — ждали шампанское. Стол ломился от тяжести снеди: рядами стояли блюдечки с пупырчатыми огурцами, лежала зелень, облитая на кавказский манер водой и небрежно брошенная на блюдо, зеленью были укроп, петрушка, салат, рябила лиловая мелко нарезанная свекла, рядом с ней томился перец двух сортов — красный, броский, фригийскими колпачками, и зеленый, невзрачный, но про который все знали, он тот самый, от которого хочется бежать на улицу, раскрыв рот и жадно глотая воздух. А бутерброды! Каких только бутербродов здесь не было: лежали на длинных блюдах овальные хлебные кружки с влажной килькой и бело-желтыми яичными шапочками, с сыром дырчатым и с сыром литым, с рыбой холодного янтарного копчения и горячего — бледно-розового, и, наконец, были здесь бутерброды с икрой — удлиненные, наискосок вырезанные из белейшего батона, на котором поверх желтого слоя масла небрежным мазком рассыпались кораллового цвета икринки лососевые и черные — с поволокой, как глаза цыганки, — паюсные. Между тарелками светились фужеры и стояли наготове бутылки с вынутыми пробками, стояли, сияя подобно драгоценным камням. Были тут рубиновые настойки, изумрудные ликеры (охотников до которых на Руси, признаться, всегда мало), разнообразные, как яшмы, вина и, наконец, царская семья прозрачных, как алмаз, столичных, сибирских и русских горьких. Но вот дверь распахнулась, два ловких официанта, с талиями адъютантов и высокими лбами математиков, вкатили на колесах столик; на нем стояли три серебряных, запотевших ото льда жбана, и из каждого торчала, как приготовленная к старту ракета, бутылка зеленого стекла с серебряной боевой головкой.