Лошадь над городом

— Как вам не стыдно! Не смейте так говорить... Зачем вы начинаете переписывать мои руки? Вы же сами сказали прошлый раз: «Наконец-то удались».

— Простите, я задумался, вы правы.

С улицы в дом проник низкий, тоскливый, ослабленный стенами крик.

— Что это? — спросила, вздрогнув, Мария. — ...Это не животное.

— Алгвазил и его корчете, — пробормотал художник. — Опять волокут какого-то несчастного в тюрьму... У меня сегодня не идет работа, я не чувствую красок, сегодня мне они все кажутся серыми.

В тот год полуостров дважды сотрясали подземные толчки, ураганы стали обычны, и никто поэтому не обратил внимание на легкий удар, покачнувший дома Севильи, на порыв ветра, пронесшийся над городом, и на вспышку, которую все приняли за вспышку дневной молнии.

Серая с подпалинами лошадь бродила по окраине города, где за ручьем уже пять столетий располагалось кладбище. Оно неоднократно перекапывалось, уничтожалось и возобновлялось вновь, на нем хоронили раньше мавров, а теперь здесь были могилы благородных идальго, конкистадоров, чьи тела дважды пересекли океан. Сперва они отправлялись, полные жизни, в плавание из Палоса или из Сан-Лукар де Баррамеда на каравеллах, битком набитых солдатами, свиньями, шлюхами, курами, пересекали океан и много лет бродили по влажным, душным лесам Новой Испании и Юкатана, преследуя индейцев и призраки — богатство и спокойную сытую старость. Они умирали от лихорадки, или от стрелы индейца кечуа, или от укуса ядовитой змеи, или от поноса. Прах, заключенный в свинцовые гробы, несли в обратный путь носилками от подножья Анд, везли океаном в трюмах галеонов и только тогда вверяли родной земле.

Серая лошадь бродила между могилами, пока не Поравнялась с плитой розового гранита с надписью — фамилией похороненного — и изображением фамильного герба (птица, сидящая на носу корабля). Это была могила штурмана, умершего в 1578 году от рождества Христова в Акапулько.

Около могилы стояли Мария и Путешественник. Он держал руку на эфесе шпаги, а Мария — ладонь на прохладном камне.

— Это случилось на пятидесятый день нашего плавания, — печально сказал Путешественник. Он говорил для того, кто лежал под камнем, он напоминал ему о пережитом. — Бог забыл нас и ни разу не наполнил наши паруса ветром, даже на четверть. Солонина и сухари давно кончились, мы собирали пыль от сухарей, вытрясая мешки, а когда съели ее, принялись за крыс. Последнюю на моих глазах матрос продал за два золотых дуката. Каждый день мы привязывали к доске очередного покойника и бросали его за борт. Нас спас он. Он пришел ко мне, он был старше и опытнее всех нас, еще плавал на первых кораблях, ходивших из Палоса в Западные Индии во времена вражды Колумба и Веласкеса, пришел и уговорил срезать с рея обшивку из бычьей кожи. Срезав, мы разделили ее на длинные полосы, матросы долго били ее, чтобы смягчить, а потом бросили в котел и налили в него собранную со дна бочек протухшую воду. Когда кожа разварилась, каждому выдали по строгому счету его часть. А вода!.. Она протухла, но хуже было другое: когда в бочках ее стало мало, крысы, которые тогда были еще живы и страдали от жажды не меньше нас, стали прогрызать по ночам дыры в крышках и спускаться по клепкам. При этом они срывались, падали, мочились в воду от страха, если не удавалось выбраться, тонули... Посмотрели бы вы, сеньорита, с каким нетерпением ждали мы, когда боцман разольет по кружкам эту желтую жидкость отвратительного вида и запаха и выдаст каждому его порцию...

— То, что вы рассказываете, ужасно.

— Ничуть. Такие испытания подстерегают каждого, кто плывет открывать неведомые земли. А посмотрели бы вы на наших матросов и солдат! Их жизнь хуже жизни несчастных, осужденных к заключению. Для сна такая же, как в тюрьме, подстилка из соломы, только не на каменном полу, а на палубе. То и дело крик офицера — это их поднимают и сонных гонят на мачты переставлять паруса. Там они стоят, не видя над собой ничего, кроме черного неба, а внизу бушующее море и крошечная, оттого что на нее глядят сверху, палуба. А попробуйте завязать или развязать мокрый узел, если ваши пальцы свело от холода и напряжения!

— Это бесчеловечно. Неужели нельзя жизнь на кораблях сделать легче?