Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Уже на следующий день после отбытия плехановцев я узнал, что мужики на деревне пьют, собираются идти всем народом ко мне с каким-то новым требованием и что настроение у всех приподнятое и самое боевое. По тревожным взглядам моего старого камердинера Никанорыча и гостившей в то время в Прилепах знакомой дамочки Покаржевского я понял, что затевается что-то серьезное. До обеда не произошло никаких событий и мы в обычный час сели за стол. Разговор не клеился. Подали жаркое, я поднял глаза и увидел, что Покаржевский, бледный как полотно, смотрит в окно, вилка дрожит в его руке. Окна столовой выходили в сад, за ним была деревня. В то время крестьяне не признавали никаких преград и перлись напролом. К дому подходила толпа крестьян, человек в тридцать пять-сорок, и с ними несколько самых задорных баб.

Толпа не кричала, не волновалась, не гудела, как обычно в те времена, а имела сосредоточенный вид. Было что-то страшное в этом приближении, и слово «смерть» невольно мелькнуло в уме у каждого из нас. В таких случаях не следует заставлять себя ждать ни одной минуты – я тотчас же встал, извинился и поспешил выйти к толпе.

Прилепцы тихо разговаривали, и уже это было необычно. Поздоровавшись со всеми, я спросил, в чем дело и зачем они пришли. В ответ молчание. Наконец его нарушил плюгавый рыжий мужичок, большой мой приятель и давний доброжелатель. Он понес какой-то несуразный вздор, смешался и замолк. Опять наступило тягостное молчание, оно длилось секунды, но показалось вечностью. Самонин вышел вперед и, дерзко глядя мне в глаза, предъявил ряд требований: уволить лакея, повара, разогнать гостей и, эту, как он выразился, «с-ку», перестать водиться с Лыковыми. Закончил требованием отдать ему белую свинью, что гуляет по саду. Все загоготали: это была насмешка, Самонин явно хотел вывести меня из терпения. Одно неосторожное слово – и я погиб.

Я видел: глаза у крестьян горели, сжимались кулаки. Сзади уже напирали, а чтобы отрезать мне отступление, стоявшие позади взялись за руки и образовали живую цепь. Вполне владея собой, я спокойным голосом сказал, что удовлетворю все их просьбы, а белую свинью дарю ему, Самонину, и надеюсь, что он меня угостит, когда ее зарежет. Крестьяне опешили: они ждали бурной сцены, ждали только момента пустить в ход кулаки и ножи, а вместо этого я их обезоружил, приняв все требования. Затем я твердым голосом им напомнил, что есть советская власть, что Прилепы под ее охраной и я советую им вернуться домой. Настроение у многих уже изменилось, крестьяне стали расходиться. Я поднялся по лестнице и вошел в вестибюль, где, бледные и дрожащие, стояли мои близкие и наблюдали из окна за всей сценой. Впрочем, тут были только мужчины, ибо у знакомой дамы сделалась истерика. Да, пришлось-таки в те годы пережить немало тревожных минут, тяжело и страшно их вспоминать.

Крестьяне пошли домой, но я опасался, что они могут вернуться, и чтобы из окна наблюдать за их уходом, прошел в столовую. Тут-то на моих глазах и разыгралась потрясающая кровавая драма. В цветниках остановились человек десять, головорезы из числа Лыковых и Самониных, и начали перебранку: это было видно по их жестам и озлобленным лицам. Потом завязалась драка, в руках косого Лыкова мелькнул нож – и Самонин упал, обливаясь кровью. Другой всадил нож Лыкову прямо в сердце, и тот снопом повалился на землю. Убийца скрылся в кустах. Крестьяне с криками бросились в деревню. Лыков лежал недвижно, но Самонин все еще корчился и, по-видимому, стонал. Вскоре на площадке собрался народ и убитых унесли. Когда обмывали Лыкова, обнаружилось, что все его тело покрыто непристойной татуировкой (он служил во флоте и недавно вернулся домой).

После убийства выяснилось: Самонин начал упрекать Лыкова, что они опять поддались моим уговорам и помешали ему меня убить. Ножи были приготовлены для меня, но судьбе угодно было иное: эти ножи обратились против них. По словам очевидцев, Лыков упрекнул Самонина в том, что тот выпросил свинью для себя, а Самонин ответил, что свинью не отдаст, и тут получил роковой удар. Сам Лыков пал от руки брата Самонина или его зятя, точно это установить не удалось, убийство осталось безнаказанным: такие уж были тогда времена, что кровь человеческая не ценилась ни во что. Крестьяне говорили, что в ту ночь Самонин видел сон, как он выплыл на середину реки и там затонул; проснувшись, он рассказал об этом матери, и та просила его не ходить на усадьбу, убеждала, что обязательно случится несчастье.

Нерадостно было на усадьбе. Происшествие произвело на всех тягостное впечатление, но одновременно несколько разрядило напряженную атмосферу. Впрочем, кругом было нерадостно: табун ходил по голым буграм, худые матки были едва живы, ставочные лошади тоже, деньги подходили к концу, перспектив никаких.

Национализация