Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Мои мытарства и достижения

Последствия ухода Буланже

После ликвидации комиссии все ждали, что Полочанский в первую голову расправится со мною, что я вынужден буду покинуть Прилепы, а с моим отъездом многое и для многих, конечно, изменится, а может, будет ликвидирован и сам завод. До известной степени я разделял эти предположения и чувствовал себя далеко неспокойно. Как по мановению волшебной палочки, изменились физиономии тульских работников, вытянулись лица у служащих совхоза и приняли радостный вид у прилепских крестьян. Крестьяне надеялись, что завод будет уничтожен и к ним отойдет сто шесть десятин земли с лугами, а также усадьба; служащие опасались потерять места, а тульские работники, особенно в земельном отделе, были в восторге: скоро, мол, Бутович не будет командовать, мы отделаемся от него и будем творить в коннозаводстве что Бог на душу положит. Мне оставалось выжидать.

Так прошло с месяц. Из Москвы – ни слуху ни духу, и я командировал туда Покаржевского с тем, чтобы в кругах близких к отделу животноводства он позондировал почву, выяснил отношение Полочанского ко мне и заводу. Покаржевский пробыл в Москве недолго, всего дня три-четыре, и привез весьма неутешительные сведения. Полочанский, по его словам, упивался победой над Буланже, а меня считал своим опаснейшим врагом. Покаржевский ни минуты не сомневался в том, что дни мои сочтены. Для расправы со мной в Прилепы должен был приехать особенно грозный ветеринар по фамилии Амитров (так хорошо я запомнил эту фамилию, что сейчас, через десять лет, когда я пишу эти строки, она тотчас вспомнилась мне). Мне Покаржевский советовал, пока не поздно, позаботиться хотя бы о том, чтобы спасти кое-что из своего имущества. Было ясно, что дело плохо и быть грозе. В ожидании прошло три дня, потом неделя, потом две, наконец три, а грозный Амитров так и не приехал. Жизнь в Прилепах мало-помалу вошла в обыденную колею, насколько вообще можно назвать обыденной жизнь в те годы. В земельном отделе стали любезнее и почтительнее, успокоился работавший в Прилепах наездник Леонард Францевич Ратомский, а он после возвращения Покаржевского с тревожными вестями невероятно волновался и нервничал. Хотя мне так и не удалось узнать причины, по которой Полочанский оставил меня в покое, я облегченно вздохнул. Не попытался Полочанский ликвидировать Прилепы, быть может, потому, что знал: без боя не сдамся.

Именно в то время особенно остро встал фуражный вопрос: лошадям грозила гибель от голода. Урожая едва хватало для людей, и города уже начинали голодать. Все государственные запасы фуража и продовольствия были сосредоточены в губпродкомах, откуда выдавались по нарядам центра, заявок была масса, продовольствия мало, и потому легче было верблюду пролезть в игольное ушко, чем получить фураж. Нужно было иметь особенное умение, смелость и нахальство, наконец, связи и поддержку центра. Лишь умаслив предварительно целую фалангу заведующих секциями, подотделами, отделениями и прочим, вы доходили до губпродкомиссара и получали подписанный наряд. Однако наивно было бы думать, что его подпись на ордерах была равносильна фуражу. От губпродкомиссара распоряжение шло в упродкомы, постепенно докатываясь до мест нахождения фуража, и везде и всех надо было просить, убеждать, иногда, а если уж откровенно – всегда, подмаслить, и только тогда вы получали фураж не на бумаге, а в натуре. На складах приемщиков обязательно обвешивали, давали сорт хуже указанного, а если те не хотели принимать, то их просто гнали в шею, ибо тот же фураж с руками отрывали другие организации и учреждения. Когда же была введена продразверстка и крестьян обязали доставлять в сборочные пункты определенное количество фуража, тут происходило такое безобразие, что его и описать невозможно. В назначенный день сразу приезжало сто подвод с сеном. Весов не было, прием шел на глаз. Воз – двадцать пять пудов, сено пополам с резкой (соломой), да еще для тяжести частично подмочено. Свалив воз, крестьянин брал для своей лошади охапку сена – покормить перед обратной дорогой. В результате из-за этих и тысячи других ухищрений мы получали вместо шести тысяч пудов четыре тысячи, но ведь и шесть тысяч – это голодная норма, а она еще уменьшалась на треть.

Чтобы лошади не погибли от голода, я, кроме овса, всеми правдами и неправдами добывал жмых, мучную пыль, лузгу (так называлась шелуха от гречи), заготовлял лист, как искусный кулинар, все это комбинировал и кормил лошадей. Кто так не поступал, кто смотрел на дело формально (а так смотрели на дело все, кроме нескольких фанатиков, уцелевших при своих заводах), у тех лошади погибли. Вот причина, почему голодные годы унесли в племенном поголовье не меньше, а гораздо больше лошадей, чем в первые два года революционных бурь, разгромов и безобразий.