Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Мое поколение застало эту обстановку: политизация сказывалась при обсуждении проблем всех искусств и наук нашего времени, от лирики до физики. Когда между советскими специалистами возникали разногласия, то к сугубо специальным дискуссиям примешивалась политика, и в конечном счете исход спора решался политически. Коневодство исключения не составляло. Метисы оказались переименованы в русских рысаков в пору борьбы с космополитизмом из соображений патриотических, значит, политических.

Незадолго до революции Великий князь Дмитрий Константинович отклонил просьбу Бутовича об официальной поддержке коннозаводчиков-славянофилов, стоявших за орловского рысака в чистоте, и счёл неудобным вмешиваться в их борьбу с западниками-метизаторами. Калинин не мог уклониться от разбора принципиальных разногласий между советскими коневодами, вопрос заключался лишь в том, чью сторону он сочтет нужным принять, а каждая из сторон всеми правдами и неправдами доказывала своё. Главу советского государства не волновал вопрос, отдадут ли прилепских лошадей какому-то другому, тоже государственному, хозяйству. Но перед сцепившимися борцами за один и тот же завод председатель верховного органа советской власти должен был сделать свой выбор и дать директивные указания.

Наши разговоры с Александром Ильичом и Михаилом Николаевичем начались и продолжались во времена разоблачения культа личности, языки уже развязались, однако не помню, чтобы мои почтенные собеседники, рассказывая о трагической судьбе Бутовича, винили кого-либо из советских вождей. Упомянули Троцкого с Лениным, когда зашла речь о Крепыше. Именно тогда в изложении Александра Ильича я впервые услышал историю гибели короля орловских рысаков, а в мемуарах Бутовича прочитал, вплоть до деталей, подтверждение некогда услышанного. Играя на чувствах симбирского уроженца, Владимира Ильича Ульянова, вагон для перевозки Крепыша из-под Симбирска получили, но, увы, не во власти Ленина было умело использовать вагон. Из Кремля разрешили, а на станции Киндяковка сапожник, поставленный распоряжаться государственной конюшней, не зная правил погрузки, угробил бесценную лошадь.

Но не только сапожники, взявшиеся печь пироги, боролись с Бутовичем. Говоря о гибели Бутовича, Попов с Румянцевым называли, и не однажды, те самые имена, что называет сам Бутович, рисуя портреты тех, кто, желая его гибели, засадили его в тюрьму. Яков-Иваныч видел: стоило ему придти в ту или иную инстанцию, а там уже сидит его враг и шепчется с начальством. Не знаю, помимо «Воспоминаний коннозаводчика», произведения, которое бы подробнее и ярче изображало восходящую, как по спирали, схватку. Власть, безусловно, не оставалась безучастной к этой борьбе, но затевали беспощадную борьбу, как засвидетельствовал коннозаводчик Бутович, сами желавшие власти в своей профессии.

Да, неприязни к советским порядкам Бутович не скрывает, однако, решив раз и навсегда с новой властью сотрудничать, он вёл себя лояльно. Его склонность противоречить, отстаивая себя и свою точку зрения, направлена была не против власти. Деятельность, названная в следственных материалах «антисоветской», если и была анти, являлась персональной, по именам его противников, скажем, антисамаринской. Однако те, на кого была направлена критика, старались, не брезгуя никакими средствами, разоблачить эту критику как антисоветскую. Даже свойствам характера Яков-Иваныча его противники давали политическое истолкование: капризен (что за собой признает и сам Бутович), значит, барин; строг и требователен – помещик-самодур, покрыл своим жеребцом кобылу другого «бывшего» – совершил враждебное режиму деяние.

Победил Бутовича, можно сказать, его коллега, специалист по коннозаводству А. Н. Владыкин. Это имя мне случалось, и не раз, слышать от Попова и Румянцева. Помню, как Михаил Николаевич Румянцев впервые произнес «Владыкин». Помню потому, что произнес очень тихо, едва слышно, словно опасаясь, будто у стен есть уши. Страшился не властей и не самого Владыкина, ведь тот погиб на войне. Опасен мог оказаться всякий из того же стана.

По плану, в своё время составленному Владыкиным, сформировалась новая порода рысаков. Осуществления своих планов Владыкин не увидел – добровольцем пошел на фронт и погиб в боях под Москвой. Но его планы развивались успешно: русско-американские метисы, которые во времена его споров с Бутовичем ещё не вполне устоялись как порода, оказались-таки признаны русскими рысаками. Значит, борьба между сторонниками разных направлений в коневодстве была схваткой достойных противников, и в результате разыгралась трагедия, закончившаяся, как в трагедии и полагается, гибелью основных участников.

Не один Владыкин добивал Яков-Иваныча. Владыкин явил собой тип (любимое слово Бутовича) выдвинувшегося деятеля. Ни в бездарности, ни в невежестве Владыкина упрекнуть невозможно. Но как противник Яков-Иваныча он взял верх не по-рыцарски – демагогически, утверждая, что Бутович, отстаивая орловцев, своими рецептами тянет советское коннозаводство назад.