Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Случай не исключительный, действительно типичный в повседневной практике советских времен: всякий подыщет тому примеры из истории общественной, а кто из истории семейной. Коннозаводчик Бутович имел возможность прочитать доносы на самого себя как врага советского коннозаводства, а я читал доносы на своего отца, завредакцией в издательстве Иностранной литературы, и на деда, преподавателя в Московском авиационном институте. И не только читал – видел тех, что строчили подметные письма: квалифицированные специалисты, научные работники со степенями. Нет, не вождю всех времен и народов, сидевшему за Кремлевской стеной, пришло в голову оставить без работы моего отца. Этого хотел редактор, сидевший в комнате через две двери от отцовского кабинета и желавший продвинуться по должности. Не наверху решили, что моему деду, лжеученому-космополиту (как было сказано в доносе), нельзя позволить защитить диссертацию. Выжить космополита из МАИ постарался патриот-завкафедрой, опасавшийся, что дед, защитившись, станет претендовать на его место.

Свою семейную историю я привожу, лишь желая подчеркнуть степень заинтересованности, с какой я читал у Бутовича о доносах и доносчиках, о том, кто и какие это были люди. Принято думать, будто это были мелкие и безграмотные карьеристы. О, нет, умные, знающие, дипломированные.

«Ваша фамилия уже надоела Наркому!» – услышал Бутович от чиновника Наркомзема. Не фамилия сама по себе надоела наркому, надоело ему упоминание фамилии «Бутович» такими чиновниками. Разве не был осаждаем фарисеями-книжками Пилат, неудовольствию которого теперь стало принято приписывать расправу над Спасителем? От прокуратора требовали, чтобы он принял меры против какого-то бродяги, который, объявив себя Мессией, попытался отнять у служителей культа верный источник дохода – торговлю сакральными барашками. Наше время претворяло древнюю притчу в жизнь: неудовольствие властей завершало склоку, начавшуюся в той или иной профессиональной среде: писатели топили писателей, композиторы – композиторов и, согласно Бутовичу, коневоды – коневодов.

Бутович подробно рассказывает, как он обивал пороги Наркомзема, требуя возврата личного имущества, оставшегося у него после национализации и незаконно отнятого. Яков-Иваныча перетирали шестерни бюрократической машины, а он, со свойственной ему наблюдательностью, запечатлел, как работала машина, чья воля двигала шестернями. Ему некий чиновник среднего ранга сказал, будто его фамилия «надоела Наркому», и Яков-Иваныч правильно понял угрожающий намёк: прекратите ваши домогательства и больше сюда не показывайтесь! От наркома Яков-Иваныч не слышал и не услышал ничего подобного, зато при очередной встрече с тем же чиновником услыхал уже прямую угрозу, что в его дело может вмешаться ГПУ. И ГПУ вмешалось. По наущению наркома? Нет, наркома сняли, им самим занялось ГПУ, а Бутович, совершенно очевидно, надоел чиновникам, один из которых его обобрал, а прочие держали круговую поруку.

Почему, хотя бы с изъятиями, «Воспоминаний коннозаводчика» не опубликовали, когда пал культ сталинской личности? Если для данного издания потребовалась некоторая редакторская хирургия с отсечением слишком специально-коннозаводских кусков, то уж, конечно, нашлись бы в те времена умельцы обезвредить текст политически, да так, чтобы и швов не было заметно. Однако и в послесталинские годы «Воспоминания коннозаводчика» не вышли, хотя в ту же пору многое, дождавшееся своего часа, увидело свет, хотя бы в препарированном виде. Но как ни сокращай, нельзя же удалить авторское имя, а это имя для кого-то персонально было неприемлемо.

Тюремные тетради Бутовича сохранил директор Пермского конзавода В. П. Лямин, получил он их, по словам его близких, от самого Яков-Иваныча, но при каких обстоятельствах и точно в какое время, можно лишь предполагать. А почему именно Лямину решил довериться Бутович, пока и предположить невозможно: ведь конвоируемый специалист-мемуарист не рукопись незаметно из руки в руку сунул, а отдал целый рукописный склад. Как бы то ни было, Лямин рукописи сохранил. Заслуга его и в том, что он, человек опытный, вел себя осторожно, не «звонил» попусту, создавая ажиотаж. Но если о «ляминских тетрадях» услышал я от Грошева в середине 50-х, значит, уже тогда об уцелевших рукописях Бутовича знали от Перми до Москвы. С кем-то из тех, кому Лямин доверял, он, не исключено, советовался, не следует ли хотя бы что-то опубликовать. О хранении материалов расстрелянного за антисоветскую деятельность должны были знать, вне сомнения, и власти предержащие.

Думать, что руководитель советского предприятия, коммунист и орденоносец, держал хранившиеся у него обширные антисоветские материалы в секрете от тех, от кого секретов у него быть не должно, – это по условиям времени мне, жившему в то самое время, представляется невероятным. Тем более что хранение тетрадей секретом и не являлось, а донести на хранителя ничего не стоило, и если бы в Перми или Москве нашлись желающие затеять дело, Лямин подверг бы себя самоубийственному риску.