Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

В качестве свидетеля вызвали из-за океана наездника-американца, у которого и был куплен этот резвый рысак по кличке Вильям. Не поленившийся прибыть на суд наездник наощупь, с завязанными глазами, опознал своего жеребца, выданного в России за орловца. Рассвет походил на Вильяма только мастью, к тому же и масть, ради пущего сходства, в аттестате оказалась, как говорит Бутович, ретуширована – подправлена двумя отметинами на шее. А судили по аттестату, потому что Рассвета, когда под его именем побежал и стал выигрывать Вильям, спрятали у священника, подальше от ипподрома, возле Звенигорода. Лишь опытный глаз наездников различил несходство одного серого с другим. Наездники взбунтовались, защищая свои интересы. Против Рассвета показывал Афанасий Пасечный, наездник у Шубинского, сторонника метизации, но тут выходило, что под видом орловца будет бежать даже не метис, а чистопородный американец: уж это не пойдет!

И всё-таки никого не осудили! Давление на суд со всех сторон, особенно сверху, оказывалось сильнейшее. Суд поверил показаниям отечественного свидетеля – звенигородского батюшки, который уверял, что он эту самую орловскую лошадку, что бежит с американской резвостью, знает с её малых лет, от самой колыбели. И вопреки показаниям наездников, суд не смогли убедить, что так называемый «Рассвет» – это на самом деле Вильям. А истинный, спрятанный Рассвет, как только ему пришло время явиться из тайника на ипподром и показать, на что он способен, тут же приказал долго жить.

Вопрос оказался вроде бы закрыт. По крайне мере, так считает Бутович: лошади нет, нечего и доискиваться, кто виноват, хотя о причинах внезапной смерти Рассвета и догадываться не требовалось, коррумпированность судилища, старавшегося выгородить истинных виновников, была очевидна. Однако не поступавшийся честью дворянина Яков-Иваныч рассуждает о том, как можно было бы дело замять, стоило сразу обратиться к президенту Общества поощрения рысистого коннозаводства, графу Воронцову-Дашкову. И решили бы по-свойски, между дворянами.

Вот та самая непоследовательность, которую Олег Васильевич Волков, собрат по классу, усмотрел в характере Яков-Иваныча, сословно-наследственная отстраненность от «неэстетических» явлений действительности и снисхождение к собственным недостаткам.

* * *

«Он сам по-охоте, показал мне лошадок».

Яков Бутович. Лошади моего сердца.

От Попова, пусть предателя (каким обрисовал его Бутович), тем не менее хранившего о Яков-Иваныче апологетическую память, впервые услышал я слово, которое годы спустя нашёл на страницах «Воспоминаний коннозаводчика». Это не просто слово, это принцип, понятие, которое современник Бутовича и, оказалось, он сам связывал с ушедшим временем – по-охоте. Слово обозначает энтузиазм, бескорыстную и безраздельную преданность делу, способ и условие создания земной гармонии, а в конечном счете и сверх всего, основное свойство того, что когда-то было и ушло вместе со временем навсегда. Короче, это слово как пароль – пропуск в утраченный рай, населенный работящими, покладистыми, нетребовательными людьми, хорошо знающими и любящими свое дело. Слышать надо было, как это слово произносил бывший сотрудник Яков-Иваныча: вспоминает, как жилось и как велось дело в Прилепах, и вместо перечисления подробностей, вздохнет: «Ну, само собой, по-охоте».

Однако у кого была охота? После революции Бутовичу трудно пришлось с кормами, а до революции ездил он по конным заводам и свидетельствовал: не бедные крестьяне – богатые коннозаводчики плохо кормили, а то и совсем не кормили лошадей. В советской России розвальней стало невозможно ни купить, ни починить, но с чего начинается любимая книга матери Яков-Иваныча – «Мертвые души»? С обсуждения тележной оси, которая того гляди лопнет. Пыль столбом после семнадцатого года поднялась в провинциальных городах, которые до революции успел объехать Бутович и видел, что там за пыль и за грязь, и какие клопы. Откуда же вдруг вырос послереволюционный хаос? Товарищи ли, без года неделя как получившие власть, устроили бездорожье, от которого, бывало, в прежние времена испытывал муки адские ремонтер Бутович? Как это вдруг среди «товарищей» распространились плутни и пьянство? Только советские чиновники начали думать о своих интересах, оставаясь безразличными к делу государственному? Многоумные ретивые преобразователи, что вопреки учению, которому они, кажется, следовали, взялись при недоразвитом капитализме строить коммунизм – этих товарищей упрекнуть в недомыслии можно, но это уже другая история.

Но уж если Яков-Иваныч, образцовый продукт своей среды и достойный результат своего воспитания, смотрит, то – видит безошибочно. Не пропускает он пороков любимой лошади, будь то сам Громадный и даже Безнадежная Ласка, ему и напрягаться не требуется, чтобы тотчас заметить в их экстерьере малейший изъян, он слишком хорошо знает своё дело и не в силах изменить чувству лошади, которым одарила его судьба.