Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

В каждый данный момент он и в людях видит их суть, прежде всего социальность, в каждом – тип. Зная в первую очередь по себе, как действуют свойства унаследованные, гены (он уже усвоил это слово), Яков-Иваныч впоследствии, бывало, и забывал, что уже не раз наблюдал всё то же самое, дореволюционное, что оказалось преумножено революцией, но когда наблюдал – не ошибался, видя обозначенные исторической судьбой роковые черты своего соплеменника – русского человека. Обстреливаемый, как он говорит, с двух сторон, бывшими и вновь прибывшими, Бутович, взирая на историческую панораму, разборчиво запечатлел, кого же он повидал: благородных проницательных, благородных недалеких, интересных, однако опасных, глупых, но безвредных, незаурядных подлых, вполне добротных, безнадежно прогнивших, несомненно умных, и где только он со всем этим людским разнообразием ни сталкивался: от петербургского высшего света до советской тюрьмы, на трибунах ипподрома и в сибирской тайге.

* * *

Бутовича долго не было в общественном сознании. Но не было и лошадей как темы, достойной общего внимания и широкого обсуждения. Стену общественного отчуждения пробить бывает труднее, чем преодолеть сопротивление цензуры. Наконец энтузиастам это удалось и, будем надеяться, не пропадет их труд: Бутович займет достойное место в ряду заметных явлений ХХ века.

Но кто в свое время из двух яростных противников, Бутович или Владыкин, оказался прав, если сегодня судить по тому, как говорится у конников, что показывает финишный столб? Личные недостатки Владыкина, отмеченные Бутовичем, оставим в стороне, и не потому, что нет основания Яков-Иванычу не верить, а потому, что речь идёт о правоте исторической. Вполне возможно, Владыкин был таким, каким описан Бутовичем: самовлюбленным, истеричным, двуличным и даже нечистым на руку. Однако сам же Бутович говорит о Владыкине, что он дело понимал. Как же их рассудило время? Владыкин добивался резвости и стоял за скрещивание орловцев с американским рысаком. А Бутовича (мы у него читаем) этот показатель не особенно интересовал. «Не резвость, а тип», – говорил он Владыкину, на что тот отвечал издевательским смехом.

Тогда, очевидно, Бутович был прав. Лошадь ещё сохраняла универсальное значение, исходный принцип создателя орловского рысака графа Орлова-Чесменского оставался верен: орловец должен быть годен «в подводу и под воеводу». Вплоть до наших дней рысак ещё рассматривался прежде всего как улучшатель крестьянско-колхозной лошади. Бега или рысистые испытания считались проверкой качеств улучшателя. К нынешним временам ситуация радикально изменилась: кто первый у столба, тот и нужен, а чтобы оказаться первым, требуется резвость. На международном беговом кругу рядовые рысаки бегут с резвостью рекордистов прежнего времени и даже ещё резвее. А Бутовича столб интересовал во вторую очередь. Яков Иваныч говорит: «Я спортсменом никогда не был». А сейчас у рысаков основное и даже единственное назначение – спорт.

За последние годы выпала мне удача побывать на мировом форуме рысачников, так называемой Конференции Международной рысистой ассоциации. На конференцию съезжаются со всех континентов представители многих стран от Англии и Австралии до Франции и Норвегии, от Южной Африки и, конечно, Канады и США, – всюду, где есть бега. Моя роль, как обычно, была слушать и переводить. На последней конференции, проходившей в Нью-Йорке, особую сессию отвели орловским рысакам. Делегация Содружества рысистого коневодства России привезла выставку, в том числе три тома воспоминаний Бутовича и репродукции картин из его коллекции. Пламенную речь во славу орловского рысака произнесла американка Джудит Робинсон, у которой есть небольшая ферма, а на ферме пара жеребцов-орловцев мельниковского завода. После неё говорила вице-президент нашего Содружества, мастер-наездник Алла Михайловна Ползунова, а я переводил, глядя в зал, полный вершителей судеб современных бегов.