Лоскутное одеяло

И спазматически снимаю Зыкину. Года три тому назад она написала в "Неделю" письмо с призывом беречь и собирать старинные песни и романсы. В ответ пришло множество писем, нот и пластинок. Вот мы и будем снимать на даче, как она слушает пластинки и наигрывает на рояле, листая ноты. Перейдем к ее любимым старинным романсам. Нужны горы писем, кипы нот, пластинки "Гомон". В этом эпизоде две линии - она как хранительница традиций, ищущая жемчужины, и она исполнительница, дающая жизнь забытой музыке.

- Люся, захвати ноты и пластинки из Москвы. Они есть у тебя?

- Целые кучи! Не забуду, не бойся. Все привезу.

Съемка трудоемкая: свет, лихтвагены, звук, двенадцать человек, автобус, едем за тридцать километров. Срыва из-за пустяка не должно быть. И я, уже достаточно зная Люсю, добываю старые пластинки в музее Бахрушина, старые ноты - в музее Глинки, а из дома беру собственную переписку - письма Инны и Тамары Ханум, которая пишет мне длинные поэмы каждые две секунды.

Приезжаем. Затевается разговор:

- Вась, ну скажи, зачем все эти письма, ноты?

Объясняю в тридцатый раз.

- Нет, не нужно этого в картине.

Объясняю в тридцать первый раз. И выясняется, что всю эту волынку она затеяла из-за того, что, конечно, ни нот, ни пластинок не привезла. Хороши бы мы были без Бахрушина и Глинки. Сняли!

Второй эпизод - ее рассказ о хоре Пятницкого, где она начала работать. Под это у меня все снято и отобрана фильмотека. Нужно только ее воспоминание перед аппаратом. Текст взят из ее книги, накануне его ей послали, чтобы "освежила" в памяти.

Перед съемкой очередной сюрприз:

- Вась, я решила не говорить про хор Пятницкого, а скажу лучше про Русланову.

- Но нам не нужно про Русланову, нужно про хор, про Захарова, он же твой учитель, это важно для фильма.

- Нет, нужно говорить про Русланову, она была мировая певица.

- Никто не спорит, но нам...

- Как никто не спорит? Нет, ты споришь! Про Русланову нужно сказать обязательно!!!

- Ну хорошо, давай про Русланову, но и про хор тоже.

В конце концов выброшу, только жаль пленки. Но положение у меня безвыходное. Вернее, выход есть - сказать ей следующее: "Вот что, матушка-барыня. Ты артистка, я режиссер. Я не учу тебя петь, ты не лезь в режиссуру. У меня есть твердый утвержденный сценарий, кстати и тобою одобренный. За картину головой отвечаю я, и выполняй мои указания в полную силу твоего могучего таланта. И Робсон, и Плисецкая, и Райкин, и Щедрин работали со мною на таких началах, и никто в накладе не оказался. Если ты будешь слушать то Лену, то Котелкина, менять драматургию, говорить "хочу-не хочу", картина не получится".

И она тут же схватится за конфликт, выйдет из комнаты, картина кончится, и голову отрубят мне, а не ей. И я улыбаюсь и увещеваю, когда хочу произнести вышеприведенную тираду; уговариваю вместо того, чтобы цыкнуть; прошу, когда следует потребовать.

Итак, все готово, можно снимать, но нет Котелкина. "Подожди, Вась, сейчас он приедет". Зачем он нам? И вот появляется, глаза бегают, в руках исписанный лист, сочинил в электричке. Кто его просил? Уходят в соседнюю комнату, шушукаются, разговор накаляется, и Люся выходит: "Вась, убери ты его, он меня нервирует". Я вышел в кухню и сказал ему, чтобы он не вмешивался в съемку, иначе Люся сниматься не будет, и чтобы он не срывал нам съемку.

- Но про Русланову нужно сказать обязательно!

- Скажем, скажем, - говорю я с улыбкой, вместо того, чтобы дать ему под зад коленом вместе с его советами и с ни в чем не повинной, любимой мною, но неуместной в этом эпизоде Руслановой.

Разволновавшись, Людмила Георгиевна остановила съемку, велела подать чай, всех накормила (это - всегда), и только к вечеру все сняли. Измучили ее и сами измучились.

1975

24 февраля. Премьера в Доме кино фильма-балета "Анна Каренина". Умирающую Маргариту Пилихину, оператора этого фильма, Марлен Хуциев с соратниками на руках внесли в ложу...

Фильм блестяще снят, но чувствуются некоторые постановочные промахи. Например, еще до титров появляется танцующая Плисецкая, чем смазывается эффектное появление героини, которое есть в балете. Или чрезмерное увлечение рапидом. Но это придирки, а в общем - интересно.

Потом сидели у Майи в обществе Веры Кальман - вдовы того самого Кальмана. Она очень смешно рассказывала всякие истории с нею в нашем "Интуристе". Но мне казалось странным сидеть в обществе вдовы Кальмана, это все равно, что сидеть за столом со вдовой... Моцарта. Я понимаю, что разные эпохи, и вообще, но все равно - из тьмы веков.

29 марта. Год уже, как сидит Сережа! За что? Чаще всего он переписывается с Л.Ю. и моим отцом, иногда приходят открытки ко мне на Часовую. Вчера Л.Ю. получила от него открытку:

"18.3.75

Удивительная Лиля Юрьевна и Василий Абгарович! Как выразить Вам благодарность и восторг за доброту Вашу и нежность. Ваши письма отсылаю в Киев на сохранение. Они похожи на сонеты! Смотрели ли Вы "Зеркало" Тарковского? Думаю, что это праздник!

7 марта, после четырех месяцев, Верховный совет УССР в помиловании отказал!