Лотос

У Гейба почти подкашиваются ноги, ноздри раздуваются, лицо краснеет, губы приоткрыты, когда вздох недоверия прорывается наружу и долетает до меня. В его глазах ужас, чистый ужас, как будто он даже не может осмыслить то, что я говорю.

– Ты что, шутишь? – Он произносит эти слова полушепотом, слишком задетый, чтобы произнести их громче.

Я все еще сгибаюсь и дрожу, моя спина прижата к груди Оливера, он сжимает меня крепче.

Выражение лица Гейба…

Этот взгляд будет преследовать меня вечно.

Боже, нет, это не может быть правдой. Его парализовало недоверие.

Оливер пытается быть миротворцем, бормоча успокаивающие слова мне на ухо:

– Возможно, нам следует обсудить это. Должно быть, произошло какое-то недоразумение.

– Недоразумение? – язвительно повторяет Гейб, раны на наших ногах все еще кровоточат. Трэвис кладет ладонь на плечо сына, показывая, на чьей он стороне. – Моя лучшая подруга только что назвала меня гребаным монстром в моем собственном доме, на глазах у моей семьи, на Рождество.

Тот же нож, который я использовала против него, вонзается в мой собственный живот. Отводя глаза, я хриплю:

– Где ты был, Гейб? – Я не могу смотреть на него, я не могу смотреть на него, я не могу смотреть на него. – Оливер услышал мой крик. Где ты был?

Слизывая слезы со своих губ, я, наконец, бросаю на него взгляд.

Взгляд Гейба выражает крайнюю оскорбленность.

– Я не могу поверить, что мне нужно оправдываться сейчас, – шипит он, мотая головой из стороны в сторону. – Но я слушал музыку в наушниках, как я делаю это каждую гребаную ночь. И ты это знаешь.

Я вздрагиваю в ответ.

– И откуда ты это знаешь, Сид? – продолжает он, очень медленно продвигаясь вперед, прижав сжатые кулаки к телу. – Может быть, потому что мы были лучшими друзьями в течение двух чертовых десятилетий? И ты знала, что я слушаю музыку каждый вечер. Знаешь, что я люблю кофе. И ты знаешь мое любимое пиво, мою первую машину, мой размер обуви, мой нелепый страх перед обезьянами, и что я презираю соус ранч почти так же сильно, как музыку кантри.

Желчь, застрявшая у меня в горле, почти душит меня, и я вцепляюсь ногтями в волосы, опуская подбородок. Стыд разрывает меня пополам. Что я наделала?

О чем, черт возьми, я только думала?

– И мне хотелось бы думать, что кто-то, кто не знает меня даже на йоту лучше, чем ты, знал бы со стопроцентной гребаной уверенностью, что я бы никогда не ворвался в дом моей лучшей подруги, не запугал ее и не напал на нее.

Он прав. Он совершенно прав.

О боже, он абсолютно прав.

Из моего горла вырывается душераздирающий, виноватый всхлип, и я прикрываю рот рукой, чтобы сдержать остальные. Мой взгляд перемещается с Гейба на Трэвиса, на лицах обоих отражается разочарование, прежде чем я оборачиваюсь к Оливеру. Он молчаливо и обеспокоенно наблюдает за мной, пытаясь собрать воедино то, чего я сама не понимаю.

Я поворачиваюсь обратно к Гейбу.

– Мне так чертовски жаль, – хнычу я. Жалкое извинение за роковую ошибку. – Жвачка… твоя жевательная резинка, я… я думала… О, боже мой. – Прерывисто дыша, я на нетвердых ногах иду вперед, тянусь к нему. Гейб с отвращением отшатывается в сторону. – Гейб, пожалуйста, пойми. Твоя жвачка пахнет точно так же, как у человека, который напал на меня… эвкалиптом. Этот аромат врезался в мою память с той ночи, и он просто… спровоцировал меня.

Взгляд Гейба скользит по моему лицу, его лоб напряжен от гнева, губы сжаты в тонкую линию. Он не отвечает.

– Я просто отреагировала. Я не задумывалась, я просто…

Мне нечего сказать. Ущерб нанесен.

Все это нацарапано на его лице, выжжено в его пылающих нефритовых глазах – глазах, которые всегда искрились юмором и добродушием по отношению ко мне… до этого момента.

Да, ущерб нанесен, и я буду разбирать завалы, отчаянно пытаясь ухватиться за потускневший кусочек того, что у нас было, до конца своей жизни.

– Жвачка была в кухонном ящике, – наконец говорит Гейб, теперь его тон убийственно спокоен. – Я думал, она принадлежит Оливеру, но, вероятно, она осталось с одной из моих вечеринок. А теперь убирайся из моего дома, Сидни. Я, черт побери, не могу на тебя смотреть.

Я сглатываю.

– Пожалуйста.

– Убирайся к чертям собачьим!

Трэвис делает шаг вперед, указывая пальцем на входную дверь, как будто я провинившийся ребенок.

– Ты слышала моего сына. Тебе нужно идти.

Вздрогнув, я отступаю на шаг назад, натыкаясь на Оливера. Я едва могу разглядеть выражение его лица сквозь пелену слез, но его руки скрещены на груди, тело напряжено. Вероятно, он чувствует себя таким же преданным, как и его брат, и гадает, не отвернусь ли я от него в следующий раз.

– Прости, – говорю я тихим, подавленным писком. Затем я пробегаю мимо него вниз по лестнице, даже не потрудившись захватить свои ботинки или пальто.

Мне просто нужно выбраться, мне нужен воздух, мне нужно исчезнуть.