Лотта Ленья. В окружении гениев

Пока ни в первом, ни во втором действии не происходит никаких происшествий, напряжение Лотты постепенно уходит. Отдельные безобидные свистки не страшны. В некоторых местах произведение раздражает не только коричневорубашечников, но и любителей традиционной музыки, а еще чувствительные души. В третьем действии раздался шокирующий крик женщины, которая увидела электрический стул. Брехт настоял на том, чтобы этот стул включили в текст. Всех ужаснула фотография казни Рут Снайдер. Практически каждая газета без остановки расписывала, как «Ruthless Ruth» [8] сначала убила мужа, а потом была зажарена сама. До нее, вероятно, только одна женщина была приговорена к такому концу — и это случилось тридцать лет назад, во время неистовой увлеченности новым аппаратом Томаса Эдисона. В случае с Рут фотограф запечатлел именно тот момент, когда пустили ток. Кадр оказался несколько размытым и, возможно, поэтому таким жутким, что его приходится разглядывать очень долго и очень тщательно — волей-неволей.

Этот Джим Махони, который протягивает ноги в «Махагони», по сути, просто бедный ублюдок, который не совершил никакого преступления. История, несмотря на имена и это кресло, не об Америке.

— Такое случается в любом обществе, подобном нашему, — говорил Брехт, — когда бедняге приходится отдать богу душу только потому, что он не смог заплатить за виски и спел не ту песню. Лучше уж прикончить несчастных, чем смотреть на корень зла, нищету, в которой живут некоторые.

Поймут ли коричневорубашечники, что их униформа махагонового цвета вдохновила автора так назвать этот отвратительный город?

Когда в конце спектакля действие переходит со сцены в зал, Лотта сначала воспринимает возникший шум как часть постановки, настолько она не ожидает скандала. Одинокий свист вдруг перерастает в громкие лозунги, полные ненависти. И пока вокруг горящего Махагони ходят мародерствующие банды, в зрительном зале появляется настоящий дым. Лотта смотрит на Курта. По его полнейшему недоумению она понимает, что это уже не часть спектакля. Несколько мужчин вскакивают. Ей кажется, что в некоторых она узнает членов шайки, которые стояли перед театром. То есть ее не обмануло чувство, что с ними в зал проникло что-то злое. Они визжат и топают и ведут себя так отвратительно, что зрители, которые только что свистели, даже начинают хлопать. С этим разношерстным сбродом они не хотят иметь ничего общего. Их, конечно, больше, чем скандалистов, но это не спасает зал от второй зловонной бомбы. Теперь начинается паника. Люди вскакивают и пытаются выйти. В поисках выхода Лотта натыкается взглядом на японского принца и принцессу, которых срочно выводят из ложи. Почетным гостям вечера будет о чем рассказать дома.

Но вот вскакивает отец Курта, чтобы помочь человеку поднять жену, которая упала в обморок. Выход из их ряда заблокирован дракой, так что они не могут выбраться. Раздающиеся вскоре свистки приветствует большинство: на этот раз свистят полицейские, которые добрались наконец до зала и начали выводить оставшихся зрителей. Когда все Вайли вышли в фойе, они удивленно смотрят друг на друга. Потом смотрят на зрителей, которые выглядят не менее смущенными. Что это было?

CЦЕНА 4Никому нет дела — Берлин,

март 1930 года

— Почему эти беспорядки никто не воспринимает всерьез? — спрашивает Курт несколько дней спустя, сидя с друзьями в кафе «Шлихтер». — Неужели они думают, что эти мерзкие сволочи все еще составляют безобидное меньшинство и на них можно не обращать внимания?

Брехт с недовольным лицом закуривает сигару, прежде чем ответить:

— Не знаю, что у вас там было, господин Вайль. Но у нас достаточно озабоченных граждан, которым это очень даже интересно.

Вообще-то спектакль должен был пройти в нескольких городах одновременно, но теперь жители подают наспех составленные петиции, чтобы представления отменили. Очевидно, что они против спектакля не из-за враждебности, а из-за страха перед подобными демаршами.

— И это остается безнаказанным?

Курт поднимает газету и читает:

— «Здравствуйте, незапятнанные господа Брехт и Вайль! Ваши дни сочтены, как и дни вашего мерзкого города Махагони!.. Что было дозволено в 1928 году, больше не дозволено в 1930-м».

Он опускает газету и смотрит на друзей.

— Обратное тоже верно. Такие вопиющие угрозы были бы просто невозможны еще два года назад. С критикой нашего спектакля это не имеет ничего общего.

— Может быть, не обращать особого внимания на людей такого сорта? Иначе они будут выпендриваться еще больше, — вмешивается Кас.

Они с Куртом сблизились, потому что Брехта, похоже, кроме его марксизма, больше ничего не интересует. Но Кас встречает такой брезгливый взгляд, какого Лотта у мужа еще не видела.

— Что? Наш спектакль можно сыграть только при свете дня — и только в сопровождении полицейских. Впервые театры отозвали свои договоры. Кому удавалось такое, каким ничтожным меньшинствам?