Лотта Ленья. В окружении гениев

Хайнсхаймер сочувственно улыбается. Он выглядит таким молодым и скромным, а на самом деле сделал стремительную карьеру.

Сейчас у него режиссура, еще он пишет об опере как журналист, а с начала двадцатых годов работал в компании «Universal», где поддерживал таких композиторов, как Альбан Берг.

— В венских кофейнях легко заблудиться, — жалуется он. — Но у вас в Берлине тоже. Я редко где пробовал такие торты, как в «Кафе Райман». И эти коксовые обогреватели — чувствуешь себя как в Париже.

Лотта озадаченно смотрит на мужа.

— Этого кафе больше нет, — говорит она резко.

Но Курт не думает этим ограничиться.

— В прошлом году оно было уничтожено штурмовиками. Когда люди праздновали Рош ха-Шана [9].

Сам господин Рейман им рассказывал, как члены еврейской общины на их второй Новый год были внезапно окружены толпой. Их прогнали по улицам, и чернь громила все, что казалось еврейским. У Райманов сломали всю мебель, и хоть бы кто слово сказал.

— Это ужасно, — отвечает Хайнсхаймер. — И ведь такое кафе было и на Курфюрстендамм, и в Ка-Де-Ве [10].

— Новый Берлин вы не очень-то знаете.

Лотта кладет руку на Курта, успокаивая.

— Но сейчас мы в Вене, дорогой. Думаю, мы должны выпить.

— Конечно, — поспешно отвечает Хайнсхаймер.

Он подает знак девушке, которая тут же подносит Вайлям два зекта. Поднимая бокалы, Хайнсхаймер не устает уверять, что невероятно рад поставить «Махагони». На его правой щеке появляется прелестная ямочка. Искренняя похвала настолько поднимает Курту настроение, что он с любопытством оглядывает комнату.

— Извините, — наконец произносит он. — Я заметил там своего знакомого.

— Я еще останусь, — говорит Лотта.

Она следит взглядом за Куртом, пока не замечает молодого человека, который стоит, прислонившись к стене напротив. Со стаканом виски в руке он осматривает зал, как будто это его собственность. Другую руку он свободно держит в кармане брюк.

— Симпатичный парень.

Он не мог этого услышать, но, может быть, заметил ее взгляд, потому что теперь смотрит на нее и поднимает бокал, на что она отвечает тем же.

Хайнсхаймер хмурится.

— Пожалуйста, не нужно неприятностей с нашим тенором! Честно говоря, внешность — самое интересное в нем.

Лотта смотрит на него, улыбаясь.

— Мне ничего не угрожает, со мной мой муж. А как же зовут нашего тенора?

— Отто барон фон Пасетти-Фриденбург. — Размашистым жестом руки он делает поклон Лотте.

— Вы надо мной издеваетесь!

Хайнсхаймер качает головой.

— У него еще докторская степень.

— Конечно, разве вы не знаете, что мы, австрийцы, любим титулы?

— Я из Бадена. Но это от меня не ускользнуло. Интересно, все ли чисто со всеми этими титулами? По крайней мере, наш Пасетти добился их, не прилагая особенного труда и мозгов.

Лотта хлопает его по плечу.

— Почему я до сих пор не заметила, что вы коварный человек? Если вы считаете, что он пустое место, значит, он, скорее всего, поет, как ангел.

— Поет он и правда хорошо.

— Ну, если он еще и выглядит так же, мы не можем требовать большего.

— Госпожа Ленья! Прекратите бросать на него такие взгляды, пожалуйста. Он слишком легко воодушевляется.

Когда Хайнсхаймер поднимает свои брови с изломом, его приветливое лицо на секунду становится похожим на дьявольское.

— Непростительно не смотреть на красивую картину, не так ли? — Лотта отпивает глоток из бокала.

— Если только смотреть, — сухо отвечает Хайнсхаймер.

Лотта снова направляет взгляд в сторону барона. Так выглядит принц из сказки. Волосы уложены блестящими белыми волнами, и глаза, она уверена, должны быть небесно-голубыми. Рядом с таким, как он, жизнь, наверное, невероятно легка.

Другие люди на его фоне бледнеют. И лишь он рельефно выделяется. Даже поглощенная разговором, она физически ощущает присутствие Пасетти, как и его отсутствие, когда он на время покидает зал. Лотта смотрит на дверь, в которую он проскользнул, пока он вскоре не появляется, будто она его позвала. Глаза, кажется, ищут кого-то.

Меня! — понимает Лотта, когда его взгляд останавливается на ней. Он медленно подходит, не обращая внимания на окружающих, будто ждет, что ему уступят дорогу. Только когда Пасетти встает перед ней, она вспоминает о Курте, но не может его найти, визави загораживает ей вид.

— Добрый вечер, госпожа Ленья, — говорит он.

— Добрый вечер. Мне называть вас барон фон Пасетти-Фриденбург? Или лучше доктор?

— Мадам, я могу быть всем, чем вы пожелаете.

Голос его глубокий и обволакивающий. Его герой в спектакле влюбляется в ее героиню.

— Так вы самозванец? — дразнит его Лотта.

— Узнайте сами.

СЦЕНА 6Прощание — Вена,

лето 1932 года