Ловец акул

— Кому ты нужен с вещами твоими? Иди давай, говорю, на место свое!

Лицо ее все больше раздувалось от праведного гнева, как у жабки. И я на нее тоже бесился.

— Ну я доплачу!

— Место у тебя по билету пробито, другого не будет. Иди, я сказала!

— Шалава! — рявкнул я. И добавил:

— Бывшая.

Так еще обиднее, наверное.

— Поговори мне еще тут! — рявкнула она в ответ. — Сейчас вообще с поезда ссажу!

В общем, мы поругались, и я еще долго ожидал, что она пойдет с чаем и на яйца мне кипяток прольет, сука бешеная.

Вернулся я на свое место с вещами, а там грустноглазый интеллигент бутер с колбасой ест. Я обалдел, вот это крутота!

Сел перед ним, стал на него смотреть, чуть ли не все глаза проглядел. Он тоже на меня смотрел, потом как-то грустно нахмурился и спросил:

— Вы есть хотите?

— Ну да, если честно.

Он запустил руку портфель из кожзама, так-то коричневый, но в свете пробегавших мимо фонарей даже красноватый, достал пару бутербродов, завернутых в салфетку.

— Берите.

— Спасибо тебе, друг! — сказал я искренне. — Слава Богу, что ты мне встретился!

Как проглотил те бутерброды и не помню даже, вкуса не ощутил, только удовлетворение от самой идеи колбасы.

— У тебя откуда колбаса? — спросил я. Он робко улыбнулся, но глаза у него стали больше и грустнее, словно у пойманной рыбины.

— С поминок.

— А, — ответил я, и все думал, ловко или неловко спросить, кого он хоронил. Ужасно это — все-таки праздник. Но понятно зато, чего он первого в поезде. Это ж надо быть ненормальным человеком, чтобы первого января ехать куда-нибудь.

— Сочувствую, — сказал я. — Это ужасно все.

— Да, — ответил он. — У меня мать умерла.

— А моя хоть бы и умерла, — сказал я, прежде чем понял, что как-то это все неправильно. Ну еще пизже было б вопрос задать, такой типа:

— А в остальном как дела?

Но я такого не спросил, а сказал:

— Страшное дело, на самом деле. Если поговорить хочешь, так я тут.

Оказалось, поговорить мужик очень хотел, хоть и мялся, и стеснялся поначалу. Я его и так тыкнул, и эдак, а он все плечами пожимал, а потом вдруг разговорился.

— Рак у нее был, долго умирала, но я все равно оказался не готов. Так ее любил, больше, чем ее, я никого в жизни не полюбил. Она добрая-добрая была. Всегда мне в детстве мазала бутерброд с маслом и сахаром и хотела, чтобы я стал великим ученым.

— А стал? — спросил я. — Еще бутербродов есть?

— Не великим, — ответил он, чуть погодя. — Но что-то получилось. Она гордилась мной. Солнечная женщина, действительно. Без нее мир таким не будет. Для меня, я имею в виду.

Он снова запустил руку в портфель, изъял, как фокусник кролика из шляпы, еще пару бутербродов и протянул мне.

— Атас, — сказал я. — Спасибо. Ну как так-то, не будет? Она тебя для чего воспитывала? Чтоб ты жил и жил счастливо. Вот и делай это.

Глаза у него были печальные и влажные, он вздохнул.

— Да уж. Но больно, вы себе не представляете, как.

— Конечно, больно. Я представляю. Но надо дальше грести. Ты не отчаивайся. Она же тебя так любила, это сокровище такое.

Реплики мои вообще-то не очень были внятные, я жевал все время.

— Ты не думай, я тебя не осуждаю, что тебе плохо. Наоборот, как-то так сочувствую, сопереживаю, знаешь.

Он смотрел куда-то сквозь меня.

— Она очень хорошая была женщина.

— Ага, — сказал я. — Лучшая на свете для тебя. Так и есть.

По-моему, он меня даже не очень слушал.

— Однажды я был маленьким и залез на дерево, чтобы поймать дятла, — сказал он. — Свалился вниз, сломал ногу. Отец тогда страшно злился, а она — нет. Рисовала мне на гипсе дятлов, она вообще-то так хорошо рисовала. А я и не думал об этом до сегодняшнего дня. Не видел этого. Ну рисовала и рисовала, а теперь понимаю — как талантливо.

— Ого, — сказал я. — Могла б стать художницей. Вот это да. А еще есть поесть?

Он покачал головой, а я подпер ладонями подбородок и стал внимательно его слушать. Столько он рассказал, я эту бабу не видел никогда, а уже узнал, что платья она любила ситцевые и в гвоздичку, а книжки читала ему только самые лучшие, и в лес водила, как будто в поход, учила разжигать костер и готовить на костре сосиски. Прелесть вообще, не? Был бы мелким, представлял бы потом долго, что такая она — моя мама. Но разве будь у меня такая мама, не был бы я похожим на макаронину интеллигентом с его рыбье-коровьими печальными и туманными глазами? Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

А ему явно легче становилось, он рассказывал и как бы сохранял маму свою в моей жизни, для истории. И мне приятно было, словно я открытку получил по почте от совершенно незнакомого человека. Говорили мы до поздней ночи, потом он сказал:

— Вы, наверное, хотите спать.

— Да не, — ответил я. — Почитать бы что-нибудь зато.

Он снова запустил руку в свой волшебный портфель и достал тоненькую книжку в мягкой обложке.

— Мне почему-то кажется, что вам понравится.

— Что это?

— Поэма Льюиса Кэрролла, автора "Алисы в стране чудес".

— А, — сказал я. — Круть! Спасибо, правда!

А ведь я даже имени его так и не узнал. Такие личные вещи он мне рассказал, а имя свое не назвал.