Ловец акул

Это была, слава Богу, не моя страна. Я хотел домой, в просторную, огромную Москву, чтоб она лучилась этой силой давней империи, чтобы звенела курантами и все такое. Но в то же время, помню, мы ехали по какой-то круговой развязке, в центре сверкала синевой крошечная построечка с восточными арками и совершенно небесным куполом (не ебу, зачем нужна такая, просто запомнил, ведь красивая), и вот я тогда ощутил пульс этого места.

Кричали люди, урчали старые иномарки, где-то недалеко цокала копытами лошадь, и все в этом было такое чужое и восточное, но я его понял, этот город, которому Юречка пожертвовал руку.

И в эту же секунду у меня возникло странное ощущение. Тут, значит, Юречка руку свою посеял, тут наша кровь, семьи Юдиных, пролилась.

Значит, есть что-то в этом городе мое, что-то, что он у меня отнял, и что тут проросло. И как-то я себя уютно почувствовал, будто дома. Потому что это был Юречкин город, город его боли, и что-то от него здесь еще было.

Той ночью снилось мне, что я его руку нашел, там одна кость осталась, от песка отряхнул, привез домой, и она обратно к Юречке приросла.

Проснулся я с ощущением какой-то неправильности, искривленности моей жизни. Но все-таки оно было лучше, чем когда мне снилась Саша.

Обычно она не говорила, а только, как мертвая, смотрела на меня и ходила по комнате. Один раз только сказала кое-чего, но лучше бы молчала тогда.

Сказала:

— Ну что, наигрался, дружок?

И проснулся я тогда в слезах.

А в этот раз нормальный проснулся, только взвинченный. Воздух был горячий и жуткий, и я вышел из дома в глухую, жаркую темноту. Заночевали мы у нашего переводчика. По афганским меркам у него был добротный дом, но вообще-то хиленькая такая лачужка, пахнущая камнем и грязной водой.

И вот я вышел в эту ночь, а она хоть глаз вырви, такая вечная ночь, и я глянул вверх, закурил и подумал: убьют меня сейчас, похитят, ну и хуй с ними со всеми.

Над головой небо было какое-то как бы выпуклое, будто чашкино дно. У афганцев вот такие чашечки.

Ну, и звезды, да, такие звезды — крупные, как белые ягоды.

Мне вдруг показалось, что я сейчас сделаю два шага в темноту и реально найду руку Юречкину, и привезу ее домой, и мы снова будем счастливы, как раньше. И как бы все само собой исправится от этой волшебной руки.

И случилась у меня такая фантазия, что я, Юречка с двумя руками, здоровая моя мамочка, Лапуля ненаглядная и наш с ней пиздюк, и Марк Нерон, и Антоша Герыч, и убогий Вадик, и Смелый с женой, и мертвая Лара, и моя Зоя прекрасная, все мы сидим и пьем чаек. Можно даже батю позвать, хули что он мертвый, тут таких много.

И вот мы сидим пьем чаек, с вареньем, и это какое-нибудь Подмосковье, типа Глиньково, и уже никто не умрет.

И чашки у нас красивые, такой, знаете, парадный сервиз с каймой позолоты и весь в цветах.

И над нами птицы поют, наши, русские, птицы с ангельскими голосами.

Ну, все, в общем, хорошо. Поговорим о чем-нибудь, посидим, может, в карты поиграем. Я всем пиздюка своего покажу, кто не видел. Пиздюк всем понравится. И я скажу:

— Я любил вас. Живых и мертвых.

Потом посмотрю на Вадика, и на Смелого с женой, и скажу:

— Ну, не всех.

А мать моя скажет:

— И тебя не все любили.

Но ей будет меня не обмануть. Я буду знать, что все уже хорошо.

И у нас будет большой дом с настенными часами, как у деда. Только часы будут стоять, потому что времени в этом месте не будет никакого. Время штука безжалостная.

Там будет такой чистый воздух, что его захочется как бы пить.

Там будет красивая кромка леса, и чтобы манила она, как в детстве.

Там будет холодная речка, как та, в которой я утопил пистолет.

И будет церковь, тоже заброшенная, как в Глиньково, потому что Бог всех простил.

Ну да.

Все это встало передо мной так ясно, так четко, будто и не было чужой страны, невыносимой ночной жары Кандагара.

И я понял, что любил в жизни многих, и многие меня любили, и в чем-то другом вообще проблема. Я не умел распоряжаться любовью. Любовь — это тоже капитал.

Все капитал, как теперь стало понятно.

И я сел на ступеньки и сказал себе:

— Господи, хорошо, что ты еще умеешь так мечтать.

Ну, и реально мне конкретно полегчало от такой мечты. Прям дрожь взяла, но дрожь облегчения, когда уходит температура.

Я никогда так глубоко в фантазию не нырял, а тут это случилось, будто видение. Как бы не совсем даже я это представлял, а мне послали.

И будь я человеком, наверное, я бы в тот момент плюнул на все и пошел бы скитаться в пустыню, замаливать грехи там.

Но я был машиной для убийства, поэтому на следующий день поехали мы, как по плану и надо, на встречу к тем старейшинам опийных деревень.

Ну, а потом я вернулся в Москву и из всего только понял, что страшно устаю и мне надо помощника.

Но я-то этих сук, помощников, знал. Помощники они только в могилу сходить. Это мы быстро.

Надо было ответственно подойти к выбору. Нужен был человек не слишком умный, не слишком амбициозный, но и не тупорылый тоже. И кто-то, кому можно дела доверить, но кто излишнего рвения проявлять не будет. Как бы энергичный, но нет.