Ловец акул

— Мы не были женаты!

Юречка сказал:

— Я имею в виду, ты бросил свою семью. Ты считаешь это правильным?

Господи, ну и зануда.

— Да, — сказал я. — Я считаю это правильным. Это ради их же безопасности. И я их обеспечиваю.

— Конечно, Вася, ведь деньги все решают.

— Может, не будем с тобой говорить в коридоре?

Он все-таки впустил меня. В его новенькой однушке пахло так же, как в нашей квартире в Заречном. Ну, вот этой унылой, консервированной жизнью.

Я прислонился к двери и сказал:

— Я так от всего устал. Юра, брат, я устал.

— Да, — сказал Юречка очень сдержанно. — Наверное, такая жизнь очень утомляет.

— Очень утомляешь меня ты, — сказал я, а потом прижал пальцы к вискам, меня тошнило, нестерпимо заболела голова. Насколько хорошо мне было с Настей, настолько плохо стало сейчас в этой обросшей Юречкиной безысходностью квартире.

Я сказал:

— Юречка, Господи, когда это все закончится-то, а? Когда, скажи мне?

— В любой момент, — сказал Юречка, почесывая щеку. Я глядел на его пустой рукав и вспоминал Кандагар. Я так и не решился сказать ему, что я там был.

— Хочешь поесть? — спросил Юречка.

— Нет, — сказал я. И мы пошли на кухню, и просто курили, потом Юречка сделал кофе. Он так ловко обращался со всем единственной рукой, как я никогда — двумя. Поставил передо мной чашку и сказал:

— Вася, Господи, во что ты превратился?

Он даже не верил до конца в то, что со мной случилось. А ведь Юречка только один раз, в общих чертах, послушал мою историю. И вот как его впечатлило, аж смотреть на меня не мог.

А говорят кровь — не вода. А, может, вода все-таки?

— Юречка, — сказал я, отпив горячего кофе, утерев заболевшие губы. — Господи, а мог я кем-то другим стать?

— Мог, — сказал Юречка. — Сам знаешь, что мог. Все как угодно могло сложиться. Ты сам это выбрал.

Жестокая, но правда.

А Юречка глянул в окно, веточки стучались в него, словно просились в квартиру.

— Если бы только папа не выпал из окна.

А Юречка-то и не знал, что папа никуда не выпадал, а сиганул сам, совершенно по своей воле. Это была наша с мамочкой тайна.

— Да, — сказал я. — Если б не выпал из окна.

И как тяжко иногда хранить эту тайну дурацкую.

Я положил голову на стол, и Юречка протянул ко мне руку, но не погладил. А было бы у него две руки, он бы одной для меня не пожалел.

— Вася, — сказал он. — Никогда не поздно все исправить.

Но это глупости все, для детей и из книжек. Я посмотрел на него.

— Ты меня больше не любишь?

И он сказал:

— Люблю.

Распизделся тут.

Но я ему за эту ложь был очень благодарен. Юречка смотрел на меня с жалостью, с печалью, но и со злостью. Как на ребенка, который по своей собственной вине как-то очень неудачно упал и раскровил коленку.

Вроде сам дурак, а вроде жалко все равно.

Я сказал:

— Плохо, что жизнь одна, а?

Юречка отпил кофе и снова посмотрел в окно.

— У меня есть друг, Миха, — сказал я. — Ну, как друг. Мудак он, конечно. И вот мы с ним сейчас работаем. А я его когда-то встретил в дурке, мне было восемнадцать лет, и он там одному парню веки оттягивал и мучил его, а я того парня как бы защитил, ты понимаешь? Я как бы Миху кружкой огрел. А теперь, в общем-то, так вышло, что мы с Михой совсем одинаковые. Совсем такие же. И меня это так убивает. В смысле, я же, когда в дурке лежал, думал, что это плохо — делать людям больно, и вообще не представлял себе, как человека взять и убить. Я таким не родился, Юречка. И Марк Нерон, ну, я про него рассказывал, он тоже таким не родился. И даже этот Миха ебаный — и он не родился таким. Нельзя же взять и родиться уродом, чудовищем. Мы же были людьми, мы все. Нормальными, Господи, людьми. Я был когда-то. Я не убивал, я не всегда убивал. И Миха, и даже Миха! Ну хуй с ним, с Михой-то, но я в целом. Господи, ну я же тоже человек, как ты, как все вы!

Когда в носу стало мокро, Юречка сказал:

— Прекрати истерику. Ты сам все выбрал. Никто за тебя твою жизнь не проживет.

И я замолчал. У меня была минута слабости с ним, абсолютной обнаженности. Но, в общем-то, Юречка правду говорил. Кто виноват-то во всем этом, и что теперь ныть о том, куда меня жизнь завела? Я и хотел такой судьбы больше всего на свете, и получил, что заслужил.

Ну да.

Я допил кофе и ушел.

Ветер на улице мешал дышать, я открывал и закрывал рот, как рыба. Вдруг подумал: сейчас будет астма у меня, и я умру, потому что пустой двор, и никто этого не увидит.

Славно бы закончился день. Но он упрямо продолжался, и я, грустный и идиотский, поехал домой. День обещал быть свободным, Миха меня знатно разгрузил.

Я сразу лег спать, потому что хотелось как можно меньше жить, как можно незаметнее существовать. Разбудил меня телефонный звонок. Трезвонила мобила, к которой я никак не мог привыкнуть.

— Автоматчик! Я тебе звоню и звоню, ты чего трубу не берешь, а?!

Заводился Миха с пол-оборота.

— Ты не забудь, с кем говоришь, — пробормотал я сонно. Мы уже были не мелкие пацаны с дурки. Все все понимали. Миха тут же немножко притих.

Он сказал:

— Склад обстреляли.

— Чего?

— Обстреляли склад, говорю! Двоих наших положили!

— Героин в порядке?

— В полном, отбились. Борьке Синюгину премию выпишешь.

— А ты? — спросил я тогда.