Ловец птичьих голосов

Разгрузка цемента — не такая уж и хитрая операция. Особенно вначале. Открываешь двери, выдвигаешь задвижки, и серо-зеленая труха сама течет на землю, только тронь лопатой. Дальше нужно орудовать активнее, еще активнее, еще, пока не почувствуешь, как горячие ручейки пота сбегают по спине, пока не обольешься им весь. Но это еще не настоящая усталость.

Хуже всего тогда, когда работы остается пустяк — может, с десяток центнеров цемента. Перекуры тогда затяжные, вставать с каждым разом труднее. И никуда даже идти не хочется: лечь бы тут, где сидишь, и уснуть. Но надо же закончить дело! Только что-то ни у кого нет энтузиазма, и чем дольше ждешь, тем хуже, тем труднее подниматься. Ты видишь, что свет клином сошелся, видимо, на тебе одном, и рывком ныряешь в черный проем дверей. Двери черные, потому что уже сумерки. В тех сумерках растворяешься и ты, с ног до головы покрытый пылью…

Вдруг в патриархальную тишину предвечерья врывается треск мотоцикла. Распахнутый и всклокоченный Чариев на мгновение притормаживает возле гурьбы и кричит хриплым задеревеневшим голосом, совершенно необычным для него:

— Прорвало дамбу!

И громкий треск, и пугливый сноп света исчезают в хмурой дали. Удивительно деликатный мужик: начальник, а не приказывает. Привез весть, а ты поступай как знаешь.

Новость подхлестывает нас. Прорвало дамбу, что перегораживала запасной рукав канала, — значит, вода, нежданная сейчас и враждебная, мчится, смывая на своем пути машины и людей. Тут и без приказа все понятно.

Мы шли сначала тяжело и медленно, опираясь на лопаты, которые на всякий случай захватили с собой, однако тревога наша нарастала, ибо нарастал гомон ошалелой воды. И вскоре мы уже бежали навстречу тому гомону, грохоту машин и душераздирающим крикам, которые давали основания думать о самом худшем.

Нашим глазам открылась жуткая картина. Земная твердь и водная стихия как бы состязались между собой, порождая липучую и вязкую грязищу, в которой были вымазаны машины и люди. Да и сама ночь, казалось, взяла от нее кроваво-черный цвет.

Мы бросились к жирной воде, которая, словно неукротимое чудовище, нагло двигалась вперед, пренебрегая глыбами камня, стрелами и копьями, выпущенными по ней. Стрел и копий у нас, естественно, не было. А наши лопаты — разве это орудие, когда бульдозеры и те постепенно отступают перед водой?

Чариев уже был здесь. Увидел нас, махнул рукой, подозвал:

— Ни черта тут лопатой не сделаешь. Сейчас еще придут машины с магистрали. А вы — к Дусе. Помогите там перебраться на сухое место, ведь и гвоздя не останется…

И мы таскали ящики со всевозможным содержимым — были там, кажется, и гвозди, они торчали из щелей, и я разодрал себе ладонь. Правда, это я заметил позже. Сразу боли не ощутил — не до нее было. Среди имущества, которое мы спасали, был плотницкий инструмент, сухой спирт, накомарники, фуфайки, ватные штаны… Хорошо, что фуфайки, а не гвозди подвернулись в самом конце. Гвозди мы бы уже не осилили. Когда все добро перенесли на высокое место, накрыли брезентом, случилось так, что с Дусей остался лишь я. Платье на ней было разорвано, волосы спутаны. А глаза посверкивали… Извилистая тропинка повела Дусю домой, а меня за нею, хотя мне нужно было совсем в другую сторону.

Тихо шуршала степная трава, припадая к нашим ногам, шагов не было слышно — ступни словно влипали в гладь тропинки. Мы спускались по взгорью, а внизу помигивала успокоенная вода, гомон и гул моторов уже стихли…

Дуся не звала меня и не прогоняла. Случилось как-то само по себе — шли мы уставшие и разомлевшие, словно муж с женой возвращались домой поздней порой. И эта наша усталая ходьба, совместное наше молчание сближало нас и словно связывало какими-то невидимыми нитями.

Кажется, шли мы долго, потому что поселок, в котором она снимала квартиру, был далеко. Тогда я, должно быть, потерял ощущение реальности. Дорога без конца, замершие, словно замороженные, звезды…

— Зайди отдохни, намучился, наверно, — сказала Дуся, когда я довел ее до калитки.

Мы вошли в маленькую комнату, вероятно, кухню. Дуся включила свет и, не задерживаясь, прошла дальше. Вторая комната была побольше, просторней. Лампочка без абажура ярко высвечивала голые стены, украшенные одним-единственным портретом да простеньким ковриком над кроватью. Трельяж, который стоял прямо на столе, шкаф, два стула и железная кровать, на которую сразу села Дуся, — вот и вся мебель. На стульях висела одежда, на одном из них лежала раскрытая книга.

— Ой, натрудилась я сегодня! — сказала Дуся, приклонив голову к спинке кровати. Тихо попросила: — Погаси свет на кухне: хозяйка наказывала экономить…

Когда я вернулся, Дуся лежала на постели, опустив вдоль тела длинные тощие руки.

Спала!