Ловушка уверенности. История кризиса демократии от Первой мировой войны до наших дней

Рузвельт понимал, что демократии не следует загонять себя в угол, что она должна продолжать эксперименты. Однако это снова вызвало кучу сомнений в его преданности делу демократии. Если Рузвельт «экспериментировал» с демократией, отличался ли он чем-нибудь от Гитлера? На протяжении всего 1933 г., особенно когда стало ясно, что они, скорее всего, будут главными политическими фигурами эпохи, их сравнение стало едва ли не общим местом. Можно ли было считать их новыми диктаторами? Тон задал «The Economist», который на следующей неделе после инаугурации Рузвельта и всего через шесть недель после захвата Гитлером власти в Германии заметил: «Есть признаки того, что в США, как и в Германии, демократия, если ей суждено пережить кризис, должна будет, скорее всего, уступить часть своего традиционного суверенитета правителям, отправляющим исполнительную власть»[30]. Считалось, что оба они верят в определенную форму кейнсианской технократии. В мае та же газета попыталась напомнить своим читателям, что этот вариант не был единственным:

Прежде чем оглядываться вокруг себя в поиске наших собственных Гитлеров и Рузвельтов, прежде чем выбирать себе королей-экономистов, нам, возможно, следовало бы обсудить, действительно ли вынесенный кризисом вердикт против демократии настолько безапелляционен, как часто считается[31].

Демократиям не следовало слишком спешить с передачей своих полномочий «диктаторам», пусть и временным. Существовала, однако, одна загвоздка. Диктаторы, несомненно, лучше смотрелись на международной арене, чем их демократические коллеги. У них была способность совершать решительные действия, когда этого требовали обстоятельства. Демократиям нужно было научиться действовать совместно. По этой причине, как предсказывалось в «The Economist», «грядущая Всемирная экономическая конференция станет, вероятно, поворотным пунктом как в политическом, так и в экономическом плане».

В действительности, 1933 год показал фундаментальное различие между Рузвельтом и Гитлером. Если первый экспериментировал с демократией, то другой экспериментировал над ней, как сумасшедший вивисектор. В некоторых отношениях Гитлер был более стеснен в своих действиях в 1933 г., чем Рузвельт. Например, он не осмелился освободить Германию от золотого стандарта, поскольку немцы боялись инфляции еще больше французов. Ему была нужна тотемная ценность золота как показатель дисциплины. Огромная задолженность немецкого государства означала также, что любое обесценивание марки приведет попросту к увеличению долгового бремени, поскольку долг исчислялся в долларах, фунтах стерлингов и франках. И это могло бы действительно привести к отказу от выплаты долга, на что Гитлер в 1933 г. еще не мог решиться.

Зато он мог сделать другое: поставить перед своим режимом задачу восстановить внутреннюю экономику за счет контроля капитала и цен, централизации государственных расходов, программы перевооружения и массового усиления политической пропаганды. Иными словами, он сделал ставку на принудительную власть государства, чтобы Германия и сам он остались на плаву. Это было экспериментом лишь в том смысле, что позволяло проверить на прочность представление о том, что диктатура может использовать силу для решения любой задачи и адаптации к любой ситуации. Конечно, Гитлер сохранял за собой возможность менять мнение, быть капризным, непредсказуемым, безрассудным, ужасным и безумным. В этом смысле он не загнал себя в угол. Но он отрезал все возможности заниматься политикой помимо той, что он выбрал. Он не смог бы экспериментировать с демократией, даже если бы захотел. Его форма диктатуры была ставкой, которую нельзя отменить.

Рузвельт же был полной ему противоположностью, и именно по этой причине его правление на самом деле вообще не было диктатурой. Американское государство в 1933 г. обладало лишь ограниченной способностью к принуждению, а федеральная система налагала значительные ограничения на то, что мог сделать президент, кем бы он ни был. Даже если бы он захотел, Рузвельт просто не смог бы навязать свою политическую волю стране. Он так и не получил тех чрезвычайных полномочий, о которых говорил в своей инаугурационной речи, и не совсем ясно, надеялся ли он вообще их получить (см.: [Badger, 2009]). Зато он нашел свой путь в джунглях демократической политики, который проложил благодаря уговорам, лести, угрозам и шарму. В этом он, как выяснилось, был настоящим гением. В 1933 г. он смог сделать то, что для Гитлера было невозможно, – снять США с золотого крючка. Но он не мог связать страну с тем или иным курсом, которому она следовала бы, что бы ни случилось. Экспериментирование в его версии требовало, чтобы свои исполнительные полномочия он использовал ради сохранения открытого горизонта.