Ловушка уверенности. История кризиса демократии от Первой мировой войны до наших дней

Черчилль пытался выступить с разумной речью: он был за демократический прагматизм и против грандиозных планов тех, кого называл «суперменами и суперпланировщиками». Однако речь, в которой было высказано вышеупомянутое замечание, оказалась не слишком разумной. В ней было немало резких выпадов, свойственных риторике Черчилля. Довольно-таки скромные планы лейбористов касательно палаты лордов он принял за доказательство того, что «мы в этой стране практически приблизились к <…> диктатуре, хотя и без ее эффективности или ее преступлений». Он обвинил своих оппонентов в том, что своей некомпетентностью и нетерпением они ведут страну к пропасти и окончательному разорению. «Вполне возможно, что не только банкротство, но и реальный голод наступит в этой стране, в основном по причине плохого управления»[34]. Пытаясь выступить с умеренной защитой демократии, Черчилль немного переборщил.

Он попал в риторическую ловушку. Он хотел одновременно проявить сдержанность и алармизм: сдержанность в вопросе о том, чего может достичь демократия, и алармизм в отношении рисков, с которыми она столкнулась. Его противники из числа лейбористов в палате общин любезно пожурили его за выступление, как если бы это был излишне натужный номер музыканта, лучшие дни которого остались в далеком прошлом. Положение Черчилля в 1947 г. гармонировало с трагикомедией демократической жизни. Он спас британскую демократию от величайшей за всю ее историю опасности, но на выборах был отвергнут британским народом. Решительная победа лейбористов в 1945 г. указывала на то, что избиратели хотели материальных наград за жертвы, которые они понесли. Их новые правители не стремились выбиться в диктаторы, как и Рузвельт. Поэтому Черчилль был вынужден преувеличить созданную ими угрозу, дабы вернуть демократии чувство меры. Разве люди забыли, что стояло на кону и кто именно спас их? Проблема Черчилля заключалась в том, что люди как раз не забыли; наоборот, они помнили слишком хорошо, и именно поэтому выбрали нечто другое. Токвиль мог бы сказать, что демократия – это худшая система, если исключать все остальные, потому что демократии не хватает чувства меры. Демократия делает из мухи слона, а из слона муху.

Черчилль был не единственным, кому было сложно проявить чувство меры. В его положении отражалась та сложная ситуация, в которой демократия оказалась после 1945 г. Конец Второй мировой войны решительно отличался от конца Первой мировой, в том числе потому, что люди помнили, что случилось последний раз. Было четкое ощущение того, что в 1918 г. от демократии потребовали слишком многого, а большие надежды породили лишь еще большие разочарования. На этот раз нужна была более скромная, более прагматичная защита демократии. Однако сама Вторая мировая война была поистине катастрофическим событием. Хаос и нищета – вот что осталось после нее. Могла ли умеренная защита демократии решить задачи послевоенной эпохи, которая требовала неотложных действий? Признание того, что демократия – наименьшее зло, может предостеречь от гордыни. Но поможет ли оно хоть чем-то в условиях реального кризиса?

Кризис не заставил себя ждать. К 1947 г. западные демократии столкнулись с двумя взаимосвязанными угрозами. Во-первых, все большую угрозу представлял Советский Союз, который после войны стал сверхдержавой, соперничающей с США. Если конкуренция сверхдержав приведет к новой войне, какую войну демократии могли бы теперь уверенно выиграть? Во-вторых, росла угроза политического и экономического раскола континентальной Европы, которая так и не выбралась из банкротства, она оставалась разделенной и травмированной военным опытом. Люди хотели демократии. Но можно ли было им ее доверить? Демократия нуждалась в защите. Но можно ли было ее защитить, признавая ее слабости?

Был постоянный страх, что прагматическая защита демократии откроет двери всем, кто будет спекулировать на трансформации политического режима. Как можно было противостоять тем, кто метит в диктаторы, если вы не готовы разобраться с ними на их собственных условиях? Но было и другое опасение – что от прагматизма до фатализма всего один маленький шаг. Граждане самых разных стран искали практического возмещения за совершенные ими жертвы. Однако если дать им то, что они хотели, они так и успокоились бы на своих ограниченных целях и прозаических устремлениях. Кризисы давали возможность увидеть вещи в перспективе. Но как этого достичь, если демократиям внушали, что надо просто довести дело до конца?