Ложь от первого лица

Я прочитала «Сто двадцать дней Содома», потому что нелюдь заставлял сестру читать эту книгу вслух, а когда она запиналась, он сам читал ей вслух. Вот поэтому.

Но главное, до того, как заставить сестру читать эту книгу, нелюдь почти уговорил меня ее прочесть. Это было во время одного из моих возвращений домой, когда поощряемые Эрикой и Шаей — «Вы знаете, что Элинор сейчас изучает? Они учат Кафку» — между ним и мной завязалась беседа.

Я понимала, что громко произнесенные слова, сказанные при моем появлении, предназначались для гостей за соседним столом и питали родительское самолюбие. Я понимала это и, судя по усмешке во взгляде профессора, он понимал тоже. Взгляд, брошенный в сторону школьницы, приглашал посмеяться вместе с ним над этими вульгарными людьми, которые случайно были моими родителями.

Склонившись ко мне и, тем самым, выделив меня из остальных присутствующих, он расспрашивал, что я изучаю и что я думаю о том, что изучаю. Шая, помнится, попытался завести разговор о «нашей израильской системе образования», но кузен, проигнорировав его, сконцентрировался на умной дочке. Он сказал, что не знаком с переводом Кафки на иврит, и выразил свое отношение к переводам на другие языки. Попросил меня рассказать, как я представляю себе Замзу-жука — пожав плечами, я ответила «жук» — тогда он обратился ко всем присутствующим и рассказал, что Кафка запретил рисовать насекомое, чтобы читатели сами вообразили этот персонаж, из собственных кошмаров.

Он сказал, что у него есть для Элинор еще одна задача. Его вопрос был для меня неожиданным: за что этот «мелкий чиновник Замза» удостоился такой судьбы. Я ясно помню эту фразу с «мелким чиновником» и «удостоился» — нелюдь, как я уже, кажется, говорила, потрясающе владел ивритом. Я смущенно ответила, что «естественно, никто, даже если он мелкий чиновник, не заслуживает быть превращенным в насекомое». Помню, как, развивая мою мысль, он дошел до маркиза, записки которого я, возможно, когда-нибудь прочту — у него добродетель не может рассчитывать на награду, в нашем мире само ожидание заслуженной награды глупо.

Может, я и не дословно передаю наш разговор, но смысл был такой. Когда всплыло имя де Сада, мама вздёрнула ниточки бровей и сказала: «Ну, Арон, Элинор еще мала для таких вещей», на что Арон ответил: «Мама права. Мама всегда права», — и виновато усмехнулся. И, словно пытаясь развеять ее смущение, он два раза комично ударил себя в грудь и произнес: «Простите, виноват. Меа кульпа. Меа максима кульпа», — и мама засмеялась.

Если бы он сказал, что у него есть записки маркиза, я попросила бы почитать и поднялась бы с ним в его комнату взять книгу. Нелюдь был интересен: он вызывал гораздо большее любопытство, чем иезуитский монах или акробат. Я была так наивна, что, вернувшись в ту же неделю в интернат, пошла искать книгу французского писателя де Сада в школьную библиотеку.

Если бы меня спросили, если бы я говорила об этом с кем-нибудь, то вряд ли могла бы указать на какое-либо сходство между «Первое лицо, Гитлер» и «Сто двадцать дней»; никакого сходства, кроме того, что нагромоздили в них авторы: кучи трупов в одном и груды совокупляющихся тел в другом.

Другой читатель отнес бы их к разным типам. Я же, несмотря на то что монотонный отчет маркиза на первый взгляд отличается от рваного и перегруженного деталями стиля дневника первого лица, несмотря на это, я чувствовала — нет, не чувствовала, знала — что за ними обоими стоит одна рука и одно явление.

«Рука», говорю я, и «явление», но это не совсем рука. И совсем не «стоит». Правильнее: некая ряженая сущность, оскверняющая и пачкающая, единая текучая сущность, меняющая личины.

«Первое лицо, Гитлер» остался в мусорном баке в аэропорту О’Хара, куда я, к облегчению мужа, выбросила его демонстративным жестом. Но лицо не было лицом, и границ для него не существовало — прочитанная мерзость просочилась и осталась со мной и во мне. Я подумала, что должна собраться и противостоять мерзости с открытыми глазами.

Я подумала: укравшая первородство берет на себя ответственность старших.

Я подумала: сегодня я собрана-на-на-на. Собрана-на-на и организована. Сегодня я другая.

Чем больше я думала о первом лице, тем менее логичными были мои мысли, тем труднее мне было облекать их в слова или контролировать. И не было никакой возможности объяснить хоть что-то из этого выбритому профилю мужчины рядом со мной. Неужели я честно верю, что нелюдь преследует меня и может еще навредить моей сестре? Вот что спросил бы профиль — муж всё время деликатно спрашивал меня об этом — но этот риторический вопрос я отметаю, у него нет права на существование.

Первое лицо, Гитлер раздавил мою сестру и разрушил небольшую плохую семью, которая у меня была. Но даже плохие семьи имеют право существовать, а у меня была только эта одна. Он пришел и разрушил, и с момента его возвращения он меня преследовал, и я была по-настоящему преследуемой.

Глава 2