Ложь романтизма и правда романа

Притягательность медиатора теперь так сильна, что барон не в силах уже хотя бы внешне сохранять верность домашним богам, своей «отчизне» у Германтов и тому имиджу, какой он пытается всем внушить. Медиатор Шарлю ближе, чем у г-жи Вердюрен. Именно этим объясняется неспособность барона отыграться в том лагере, который он полагает своим: именно это влечет за собой его вечное изгнание во «вражеском» лагере, будь то шовинистическая Франция или салон Вердюренов.

По сравнению с укорененностью Комбре Шарлю воплощает собой еще более тотальную беспочвенность, чем шовинизм Вердюренов, – третью стадию метафизического желания, которая является «снятием» второй точно так же, как и вторая – «снятием» первой. Общественное положение барона, уже не будучи залогом стабильности, терпит урон, сопоставимый с пролетаризацией. Пруст не ошибся, разглядев в Шарлю интеллектуала, – ведь интеллектуала определяет именно что беспочвенность.

Как и многие другие мучимые метафизическим желанием интеллектуалы, Шарлю выказывает немалую проницательность в отношении тех форм медиации, которые он уже преодолел в движении вниз. Он хорошо видит, к примеру, что только «самообман» позволяет буржуа вроде Вердюренов поддерживать культ своих мертвых божеств. Его раздражение усугубляется тем, что эти посредственности еще могут пользоваться уловками, которые больше не действуют на него самого. Его в высшей степени ясный ум не спасает его, однако же, от той завороженности, какую всегда вызывают в одержимых метафизическим недугом те, кто менее уязвим, – и чары эти тем ужаснее, что жертва теперь способна проникнуть в их смехотворную тайну. Это все та же напрасная прозорливость подпольного человека в отношении Зверкова – и бессильная злоба многих интеллектуалов в отношении буржуа.

Шарлю кричит, что обожаемый мучитель ничтожен, – и тем красноречивее его крик, что он пытается убедить и себя. Он является «интеллектуалом» в том смысле, что пытается использовать ум как оружие против медиатора и собственного желания. Силой убийственной ясности он хочет пробить эту надменную толщу, эту вызывающую косность. Что якобы присущее медиатору светоносное господство – огромная иллюзия, приходится доказывать заново. Чтобы «расколдовать» себя, Шарлю «расколдовывает» окружающих. Он вечно занят борьбой с «предрассудками» – и они действительно имеют место, вот только речи его против них бессильны.

Шарлю, таким образом, понимает г-жу Вердюрен намного лучше, чем она его. Его определения в адрес Хозяйки – равно как и его критика буржуазного шовинизма – отличаются удивительной точностью и живостью. Проницательность же такому завороженному знанию Другого придает «знание самого себя» – надменная пародия на подлинную мудрость. Преодоление книзу – это образ преодоления кверху, что вновь подтверждает сходство извращенной трансцендентности с вертикальной.

Разоблачая истину буржуа и прикрытых лицемерием желаний, Шарлю твердо знает, что разоблачает также и собственное желание. За это осознание, как и всегда, приходится расплачиваться удвоенным помрачением в отношении самого себя. Психологический круг стягивается настолько, что Шарлю не может заклеймить Другого, не заклеймив себя, – и притом так, чтобы все это узнали и увидели.

Противоречия, на стадии Вердюренов пока еще скрытые, оказываются теперь выставлены на всеобщее обозрение. Шарлю отказывается поддерживать видимости. Устремив свой взор к медиатору, он припадает к его стопам – и каждым жестом, фразой, каждым движением лицевых мускулов провозглашает истину. Буржуазная плотина молчания прорывается бурным потоком слов – часто правдивых, еще чаще лживых, но всегда – бесконечно разоблачительных, рвущихся из этих всегда плотно сжатых губ.

Шарлю сияет сам и распространяет сияние вокруг себя. Этот свет, без сомнения, смешан с мраком – это ясность почерневшей от копоти лампы, освещающей с прежней яркостью. Поэтому для романического откровения рассказчик не так уж незаменим. Стоит Шарлю взойти на сцену, как Марсель благоразумно уходит в тень. Впервые с первого появления барона в «Под сенью девушек в цвету» объективная и почти бихевиористская техника чистого описания сменяется привычной прустовской. Шарлю – единственный персонаж, которого рассказчик не смеет перебивать. Его пространные монологи – уникальная черта «Поисков утраченного времени». Они самодостаточны. Если к некоторым высказываниям г-жи Вердюрен, Леграндена или Блоха требуются целые фолианты истолкований, то в случае Шарлю достаточно неуловимой детали, полуулыбки или движения глаз.