Ложь романтизма и правда романа

Мы не замечаем единства двух этих поступков, ибо у привязывания руки нет никаких конкретных последствий, тогда как героическое безразличие позволяет герою вновь покорить Матильду. Привязывание руки кажется нам чем-то «иррациональным», а симуляцию безразличия мы полагаем «тактическим ходом в амурных делах». Второй аскетический жест совершается в приземленном и устойчивом мире «психологии» романа. Успех Жюльена заставляет нас рассматривать в позитивном ключе все его предприятие. Нам с легкостью удается себя убедить, что с детьми ничего не понятно, а у взрослых – всегда прозрачный расчет. Но Стендаль представляет вещи иначе. Оба этих поступка совершаются в помутнении. В Жюльене говорит инстинкт, инстинкт лицемерия – не рассудочный, но всегда безошибочный. Именно ему Жюльен обязан всеми своими победами.

Привязанная рука знаменует собою первый момент подпольной аскезы и совершается абсолютно бескорыстно – и это его качество неотделимо от самого понятия аскезы. Покорение Матильды – второй момент, то есть вознаграждение. Отметив единство двух этих моментов, мы обозначим проблему аскезы ради желания во всей ее полноте. Покорение Матильды свидетельствует о том, что абсурдность этой аскезы соответствует изначальной и основополагающей абсурдности метафизического желания в целом. Отказ ради желания совершенно оправдан, так как во внутренней медиации субъекта от объекта отделяет именно желание медиатора-соперника. Однако желание медиатора – само копия желания субъекта. Аскеза ради желания сбивает подражание с толку; лишь оно позволяет проложить себе путь к объекту.

Подобно тому как мистик отворачивается от мира, чтобы Бог повернулся к нему и одарил его своей благодатью, Жюльен отворачивается от Матильды, чтобы Матильда повернулась к нему и одарила его желаемым. Аскеза ради желания в треугольном контексте столь же законна и плодотворна, как и «вертикальная» аскеза в религиозной практике. Сходство между извращенной трансцендентностью и вертикальной оказывается таким, какого мы не могли себе и представить.

Эту же аналогию между двумя трансцендентностями, подобно Стендалю, без конца подчеркивает Достоевский. Долгорукий, герой «Подростка», практикует аскезу, весьма похожую на аскезу Жюльена. Как и у Жюльена, у Долгорукого есть «идея» – иначе говоря, образец, которому он с поистине религиозным рвением поклоняется. Образец этот – уже не завоеватель Наполеон, а миллионер Ротшильд. Долгорукий хочет разбогатеть и ради этого героически экономит, а впоследствии отказывается от состояния, чтобы показать Другим, насколько безгранично его к ним презрение. К ожидающей его подвижнической жизни он готовится, отправляя в окно еду, которую носит ему преданная служанка. Более месяца он сидит только на хлебе и воде, а старую служанку бранит, хотя та и «желает ему добра».

Отсюда совсем недалеко и до привязанной руки Жюльена. И когда странник Макар повествует о жизни святых отцов-пустынников, Долгорукий – тот самый Долгорукий, что выливал суп в окно, – свысока осуждает их, поскольку они «бросают мир и пользу, которую могли бы принести человечеству». Будучи неспособен увидеть тревожное сходство между религиозной аскезой и собственным поведением, он рассуждает о монашестве категорическим тоном современного и здравомыслящего человека, который знает, что «дважды два четыре». Рационалист отказывается замечать метафизическую структуру желания, довольствуясь вместо этого всякого рода нелепыми объяснениями и отсылками к «здравому смыслу» и «психологии». Тот факт, что он сам, более или менее осознанно, практикует аскезу ради желания, его уверенность поколебать не может. Неспособный к самоанализу и ведомый гордыней, он инстинктивно воплощает в жизнь принципы подпольной мистики – схожие с христианскими, но переворачивающие их с ног на голову: «Не просите, и дано будет вам; не ищите, и найдете; не стучите, и вам отворят». Отдаляясь от Бога, говорит нам Достоевский, человек погружается в иррациональное – сначала во имя разума, а потом во имя себя самого.

Священники у Стендаля бывают двух типов, потому что отречение может двигаться в двух направлениях. Отличие глубочайшего лицемерия от добродетели – только в том, что плоды его ядовиты. Контраст между хорошим священником и плохим тотален, но тонок. Поэтому Жюльен долго ставил аббата Пирара на одну доску с иными прохвостами.