Ложный король

– Хочется? – кошечкой промурлыкало Дитя, проведя языком по влажным губам и подождав ровно столько, чтобы до Ингемара дошло, что его уличили в том, что он откровенно разглядывает по всем меркам красивое, хоть и измазанное краской, лицо.

– Что? – не сразу понял Огненосец, сбитый с толку двусмысленным предложением.

– Вина, – уточнило Дитя, будто изначально только это и имелось в виду. – Хочешь попробовать?

Их высочество с беспощадным чувством превосходства добровольно протянуло Ингемару бутылку. Воин вдруг очнулся от дурмана неожиданного наваждения и увидел протянутый сосуд.

– Можешь взять, – произнесло Дитя с обезоруживающей нежностью.

Когда Ингемар забирал бутыль, их пальцы на секунды соприкоснулись.

– Я не хочу, чтобы ты на меня злился.

Воин поспешил поскорее отделаться от непозволительно чувственного прикосновения и огорчённо вздохнул.

– Ваше высочество, как вам не стыдно?

– Стыдно? Я же Блэйк, о чём ты? – улыбнулось Дитя.

Ингемар удручённо покачал головой и удалился с такой скоростью, как если бы его для придания ускорения хлестнули кнутом.

Было жарко и хотелось, не дожидаясь, пока пресвятейший прелат вдоволь намолится, затеряться в толпе и сбежать в ближайшую таверну за пинтой пива или самого убогого рома, который отключал сознание после первого же глотка. Переваривая обиду и изнывая от скуки, Дитя поймало на себе взгляд служки монсеньора и игриво подмигнуло тому, вогнав мальчишку в краску.

«Девчонка!» – повесил нос Альфред, ставший случайным свидетелем флирта венценосной особы, не обременённой следованием правилам хоть какого-то приличия, и мысленно попрощался с двумя крефами, которые, вопреки запрету на азартные игры, поставил в споре среди слуг на то, что Ночная Гарпия – юноша.

В этот момент прелат наконец-то закончил продолжительную молитву, подошёл к кафедре и сложил руки перед собой. Молчал. Толпа ждала. Его хмурое серьёзное лицо поднялось к солнцу, а рука с выставленным указательным пальцем указала наверх. Дитя и раньше видело, как преподобный выдерживал эту томящую протяжную паузу перед тем, как начать говорить, и это представление по накалу нагнетаемого драматизма ничем не уступало самому настоящему театру, причём наивысшего качества.

Прихожане, затаив дыхание, напряжённо томились в ожидании, казалось, не моргая, будто от слов прелата зависело, жить присутствующим на проповеди или умереть. Огненосцы, безропотные слуги кардинала, фанатики, головорезы под знаменем Бога, выпрямили спины и закинули полы своих чёрных плащей с огненного цвета подбоем на плечи в знак готовности внимать каждому слову, а также заткнуть любого, кто посмеет перебить монсеньора.

– Ангенорцы! – в мёртвой тишине, окутавшей площадь, голос прелата звучал особенно громко и чётко. – Дети мои! Наконец-то я могу поприветствовать вас здесь. Вы, стоящие здесь передо мной, являетесь олицетворением того, ради чего существует наша Единая Церковь. И мы желаем, чтобы вы, ангенорские юноши и девушки, жёны и мужи, взрастили в себе всё то, что мы желаем видеть по всему Ангенору! Мы желаем видеть вас единым, сильным, верным истинно правым идеалам народом, и вы, я верю, станете этим народом. Мы больше не желаем видеть на этой земле никакой тьмы, что совращала наши сердца столетиями.

В этот момент их высочество настиг огромный соблазн захохотать.

– И мы обязаны не допустить, чтобы она когда-либо появилась в ваших сердцах снова. Мы желаем увидеть единый народ, и мы обязаны вести вас к этому! Мы хотим видеть вас послушными – и вы обязаны воспитывать в себе послушание. Мы хотим видеть вас смиренными – и вы обязаны воспитывать в себе смирение. Мы желаем воспитать в вас воздержание – и вы обязаны воспитывать в себе воздержание. И, наконец, мы служим вам – и вы служите нам. Но в то же время мы желаем, чтобы вы, наш народ, были смелыми, потому как только смелый человек сможет воспитать себя таким образом, чтобы вместить в себя все четыре добродетели. Только отважный человек не поддастся на уловки и соблазн и вычеркнет их из своей жизни!

Толпа зашумела, зааплодировала. Гам стоял такой силы, что задребезжали окна домов, выходивших на площадь. Гордый произведённым на паству впечатлением, прелат замолчал, выжидая заранее запланированную паузу, наблюдая. Через пару секунд его колючий взгляд упал на Дитя, которое не шумело и не кричало, воспламенённое энтузиазмом его заряженной верой речи, а, будто погружённое в тягостные раздумья, подпирало спиной постамент.

Кто-то – кажется, это был хрипатый рык графа Корбела, – прокричал:

– Смирение, Послушание, Воздержание, Служение!

И толпа подхватила лозунг.

– Смирение, Послушание, Воздержание, Служение! Смирение, Послушание, Воздержание, Служение! Смирение, Послушание, Воздержание, Служение!..

В небеса потянулись руки с ладонями, сложенными так, что указательные пальцы касались друг друга, образуя мыс – жест, который сложил святой Нимилий перед тем, как Чарна вырвала его сердце и его тело погрузилось на дно мёрзлых вод Мёртвого пролива. Прелат назидательно воздел руки к небу, призывая к тишине.