Лубочная книга

Итак, я, пробуя твою слабость, не надеюсь, чтоб ты мог меня сохранить от ехидной хитрости Елизаветиной мамы, и для того я вас предостерегаю, что ежели невеста твоя сведает, то вы уже меня никаким способом прежде шести лет видеть не будете. А вам осталось завтра приехать ко мне проститься, ибо я более здесь жить не могу, но для некоторого важного дела отъезжаю в Дурлах, и сего дома вы здесь не увидите.

В таких разговорам препроводили они всю ночь без сна; как настал следующий день, то, напившись чаю и кофе, маркграфиня приказала заложить карету и, отпуская его в Лондон, прощалась с ним с льющимися из ее прелестных глаз слезами и еще напоминала, чтоб он, сколько возможно, был терпелив и никому сей тайны не открыл.

Милорд клялся ей наистрашнейшими клятвами и уверил, что он скорее согласится для нее лишиться жизни, нежели кому открыть сию тайну.

Между тем временем мама Елизаветина, через волшебство ведаючи все, что у них происходило, сделала по своей хитрости с некоторыми волшебными составами варенное в сахаре яблоко и, принесши оное к Елизавете, просит ее, чтоб она им, когда приедет к ней милорд, его потчевала.

Милорд, не знавши сей хитрости, встав поутру, оделся и поехал к своей невесте с тем намерением, чтоб, посидевши у нее немного, ехать к маркграфине проститься, и, поцеловавшись, как должно жениху с невестою, сел подле ее кровати. Елизавета разговаривала с ним и сказала:

— Я, сударь, отложила уже дожидаться от вашей охоты заячьих почек; хочу попотчевать своим вареньем, — кликнув девку, приказала подать из своего кабинета яблоко. Девка тотчас оное принесла на фарфоровой тарелке и поставила перед ним, которое он отведал и очень хвалил в варенье ее искусство, а мама злая говорила:

— Подлинно, сударь, невеста ваша варить великая мастерица, только извольте кушать, но не обожгитесь, ибо оно еще не очень остыло.

Милорд, не зная, для чего сии слова были выговорены, ел яблоко в угодность своей невесте, без всякой опасности, а как скоро его съел, то в ту минуту пришла ему о Елизавете великая жалость, что он ее обманывал, а жениться на ней не хочет; и, ставши перед нею на колени, извиняя себя, рассказал ей все, что у него происходило с маркграфинею. Елизавета, выслушав сие, залилась слезами, упрекала его в неверности и называла его неблагодарным; однако ж, наконец, сказала, что она его в сем прощает, только б он, оставя маркграфиню, женился на ней, что он с клятвою и обещал. Но как скоро он сие рассказал, то подобно как бы пробудившись от крепкого сна, опамятовался и, вспомня маркграфинино завещание, не знал и сам, что ему делать. Глаза его наполнились горчайшими слезами, и не мог более сидеть, но, встав, поехал домой и, разославши лакеев своих в разные места, сам поспешил к маркграфине. Но в какое пришел удивление, когда, приехав к той роще, в которой был преогромный дом, не только того дома, но и места, на котором оный был построен, нимало не видно, отчего пришел в горесть и отчаяние, что едва мог на лошади сидеть; источники слез лились из глаз его, сердце его трепетало, боясь за преступление клятв и за несохранение тайности от правосудия богов справедливого гнева. В таких печальных размышлениях ходил несколько времени по роще и нашел в одном месте превеликий камень, на котором написаны следующие слова: «Коль тайны маркграфининой не мог ты сохранить, то прежде шести лет и в супружество ее не можешь получить», а внизу: «Прощай и делай что хочешь».

Прочитавши сию надпись, он неутешно плакал, вспоминая все слова премудрой маркграфини и размышляя в себе, с какими глазами может он к ней показаться; но опять рассуждал: «Нет, я не оставлю, ибо она, как мудрая и великодушная, совершенно в преступлении моем может меня извинить, потому что сие сделалось не от моего слабого невоздержании, но от ехидной хитрости Елизаветиной мамы; ежели бы захотела меня уморить, то бы я по неведению моему никак от того избавиться не мог. Итак, пока милостивые боги не отнимут моей жизни, искать ее не перестану». С такими мыслями возвратился он домой и, собрав сколько тогда было в его доме червонных брильянтов и прочих дорогих вещей, призвал к себе своего камердинера (сына бывшего своего любимого дядьки) и говорил ему:

— Я в верности твоей нимало не сомневаюсь, и для того получаемые мои доходы передавай на сохранение сестре моей Люции, потому что я для некоторого секретного дела принужден ехать в Италию; итак, теперь ты должен сходить нанять для меня самых лучших почтовых лошадей, и чтоб оные в первом часу пополудни были в готовности, только с тем, чтоб ни один человек о том не ведал.

Верный сей слуга, сожалея о нечаянном отъезде своего господина, с наполненными слез глазами пошел за лошадьми, а милорд между тем написал к Люции следующее письмо:

Любезная сестра!