Лубочная книга

— Милостивая государыня, — отвечал милорд, — хотя я и не имею чести вас знать, но не могу надивиться скорому вашему гневу, излиянному на меня без всякой моей противности к вашей особе, и не знаю, почему вы изволите меня называть бездельником, которого имени я всю мою жизнь еще ни от кого не заслужил, а пред ее высочеством, маркграфинею, хотя я несколько виноват, но не столько, чтоб за то лишить меня жизни, потому что преступление мое учинилось не по моей неосторожности, но от волшебной хитрости. Елизаветина мама, которая если б захотела, то могла бы отнять и жизнь мою, и я бы по неведению моему никаким образом спастись не мог. Ныне же я, для чести и верности к ее высочеству, претерпел от арабской королевы тиранские мучения, какими, я думаю, и в самом аду, у немилостивого Плутона, злодеи не мучаются, и теперь ничего больше не желаю, как только или получить от ее высочества милость, или смертное наказание.

По окончании сих милордовых слов дама сия, сняв с себя маску, сказала:

— Правда, милорд, что я на тебя несколько сердита за твое преступление, но и моя есть в том неосторожность, что я, ведая о сей ехидной Елизаветиной маме, не предупредила вас остеречь, чтобы вы ничего из рук своей невесты и ее мамы не ели; а съевши то волшебное яблоко, никак уже вам удержаться было не можно, чтоб не открыть ей своей тайны. За претерпенное же тобою от арабской королевы в эдикуле мучение, о котором я по астрологической моей науке сведала, приняла намерение из благодарности к тебе один год из моего обещания убавить и, отыскав тебя здесь, отвезти в мое отечество.

Милорд, увидевши, что сия дама сама бранденбургская маркграфиня, стал перед нею на колени и просил в своем преступлении милостивого прощения.

Маркграфиня, подняв его, с великою приятностию поцеловала и тотчас приказала, чтоб все бывшие на корабле черные сукна и паруса собирать, а вместо того украсить разноцветными флагами, что с невероятною скоростью было исполнено; а она, взяв милорда за руку, привела к раззолоченной шлюпке, и, сев в оную, приехали на корабль, на котором играла такая прегромкая музыка, что от приятного звука, раздававшегося по всему океану, все морские чудовища, поднявшись из глубины бездны, собрались к сему украшенному кораблю и испускали из своих челюстей превеликую воду. Матросы же с великою поспешностью вынимают якоря и распускают паруса, а бывший на корабле капитан-командор докладывает маркграфине, что от собравшегося к кораблю великого множества морских чудовищ может последовать опасность, чего ради не прикажет ли отгонять их пушечною пальбою. Маркграфиня повелевает делать все, что он за полезное рассудит.

При сем радостном случае помянутый капитан Марцимирис хотя и исполнял по своей должности все маркграфинины повеления с великим усердием, но при том чрезмерно плакал. Милорд, увидя льющиеся из глаз его слезы, спрашивал его о причине оных.

— Не удивляйтесь ему, — говорила маркграфиня милорду, — он не от чего другого испускает слезы, как от искреннего усердия, видевши нашу радость и благополучное окончание всех несчастий.

— Это правда, ваше высочество, — отвечал Марцимирис, — что я, как верноподданнейший ваш раб, искренно приемлю участие и в радости вашего высочества, но слезам моим есть еще другая причина от напоминания при сем случае непреодолимой моей печали, которая по окончании моего века из памяти моей истребиться не может.

Слыша сие, милорд просил маркграфиню, чтоб она приказала ему объявить причину своей печали.

— Ваше высочество, — говорил Марцимирис, — я за великое почту счастие, что удостоюсь вашему высочеству рассказать странное, несчастливое мое приключение.

И начал рассказывать свою историю.

ЧАСТЬ II

ИСТОРИЯ МАРЦИМИРИСА И САРДИНСКОЙ КОРОЛЕВЫ ТЕРЕЗИИ

— Немилостивая судьба, — говорил Марцимирис, — с самого начала моей жизни положила мне предел быть несчастливее всех на свете, потому что я любезных моих родителей, которые меня произвели на свет, не знаю, и где мое отечество, не ведаю, а только память моя постигает, что я был у турецкого паши Абдула невольником, от которого слыхал, когда его обо мне спрашивали, что он купил меня в самом малолетстве у морских разбойников и за усердные мои услуги содержал и воспитал как своего родственника, а когда я стал приходить в совершенный возраст, то в оное время, взявши он меня с собою во дворец, представил султану с следующими словами: «Ваше величество, я, как верноподданнейший ваш раб, приемлю смелость сего отрока рекомендовать в высочайшую вашу милость, потому что оказываемые мне в такие младые лета верные его услуги подают надежду получить от него такой плод, который, может быть, и в вашей империи будет полезен». Султан, слыша обо мне такую рекомендацию и смотря на меня очень прилежно, сказал: «Хотя я теперь в сем отроке ничего отменного приметить не могу, но по твоим словам оставляю его у себя и буду смотреть, достоин ли он той похвалы, которую ты ему приписываешь».