Луч широкой стороной

Ноги помнили дорогу и рядом с фундаментом старой кузни затормозили. Бурьян полностью покрыл остатки постройки, где когда-то работал прадед Кузьма, искусный кузнец. Отсюда его без суда и следствия забрали в 1937-м. Мо́рок какой-то накрыл целый народ. Что происходило – видели все. Но мало кто понимал, за что и почему. Да и сейчас кто объяснит, как на таких почвах, с такими просторами можно умудриться жить бедно и несчастливо? Это тайна. Он много лет учился на квадратном метре устраивать из растений и камней волшебные уголки, где каждый сантиметр сияет, поет о богатстве и разнообразии мира. И пока он создавал эти игрушечные миры, сотни километров его родной земли покрывались циклахеной и амброзией.

Тридцать секунд. Ровно столько задерживалась возле опустевшей кузни прабабушка. Больше нельзя: будут подозревать. В чем? Да какая разница. Во вредительстве. В сочувствии «врагам народа». В том, что есть чего прятать от властей. А прятать было что. Кузнец – все же человек непростой. Повелитель металла и огня. Успел шепнуть сыну-подмастерью, когда забирали, что под восточным углом чудская схронка. Да только искали – не нашли. То ли кто-то еще узнал про тайник, то ли ребенку с перепугу не то послышалось. Прабабушка приходила – искала знак. А в войну кузня сгорела до фундамента. Кузня сгорела – семейное предание про Кузьмов схрон осталось.

Тридцать секунд – и поворот к Страшному логу. Тут схватились свои со своими: белые с красными, порубили друг друга, а потом пришли жены и дети и похоронили их в одной могиле. Но на памятной стеле фамилии только красных. Родственники белых приходили сюда незаметно, поминали тайком. Какая несусветная чушь, какая несправедливость! Но это на земле. А в земле они, поди-ка, ровня. Сколько же в земле за тысячи лет похоронено живших здесь людей? Наверное, нет свободного места. Вот это чья земля – тех, кто здесь похоронен. Не твоя. Не моя. Не новых управляющих и бизнесменов. Не красных. Не белых. А тех, кто закопан в ней! Мы здесь как на вокзале: захотел – уехал. А для тех, кто стал камнями, березами, рекой вот этой, травой кто пророс, – для них это дом родной. Все слились, все вместе.

Живые же – не вместе, а врозь. Поэтому вместо ритмичного красивого рисунка на теле Земли – грязные пятна от человеческих дел: у каждого народа со своим оттенком.

Опять остановка. Перед бывшими воротами. Дед спрыгивал с брички, снимал тяжелый замок. Косточка тоже спрыгивала, и Мишка спрыгивал. Но теперь не было ни ворот, ни забора, вдоль которого прогуливались дед с Косточкой – большой, но непутевой собакой, разрешавшей за косточку пройти в сад любому варнаку. Вместо ограждений все междурядья занимала марь вперемешку с бодяком и осотом. Облепиха, с которой начинались садовые ряды, плодоносила обильно. Издали были видны яркие ягоды. Но деревья стали уродцами. Ветки поломаны – результат снежной зимы. Да, видно, и народ не утруждал себя, предпочитая обирать ягоды со сломанных веток дома или сидя под деревом. Затем шли ряды черноплодной рябины, а после разделительной березовой полосы – большая территория яблонь. Яблоням досталось больше всех. Переломанные, они уже не плодоносили, и даже листьев на них было мало. Засыхали без хозяина.

Папа задержался у яблонь, пытаясь отыскать ту, на которую дед разрешал им забираться, – сладкую прозрачную китайку. Эта? Может быть, эта? Нет, не найти. Вздохнув, он направился дальше, туда, где прятался дедов секрет. Мало кто знал о нем. «Это, Миша, клад! Никому пока про него не говори, чтоб не сглазить. Запомнил? В деревне ему не место: кошки погубят», – наставлял дед семилетнего внука. Мишка кивал.

Папа словно почувствовал на голове руку деда. И понял, как же ему его не хватало. Все время не хватало. По сто раз на дню он был готов теперь выслушивать его нравоучения, с утра до вечера помогать ему, возясь в саду или мастерской, вместо того чтобы сбегать с друзьями на речку. Наверное, нет такой жертвы, которую он не согласился бы принести, чтобы вернуть деда, бабушку, родителей, так рано ушедших… Или нет… Есть.

Папа остановился, огляделся. Не мифическая схронка, а тот самый настоящий клад должен быть где-то здесь. Дед, посмеиваясь, спрятал его на самом видном месте. Никто и не поймет, что это клад. Папа присел, перебирая руками заросли.

Есть такая жертва. Дети. Ведь если бы не уехал из деревни, то не встретил бы Марту и не появилось бы три самых дорогих человека. Три человечка, которые стоят сейчас на распутье.

Все, что происходит с нами, имеет смысл. Надо только научиться его видеть. Прошлого нет, потому что оно прошло. И не нужно пытаться сохранить его в неприкосновенности, наблюдая, как покрывается оно плесенью или рассыпается от ветхости, а нужно доставать его с полок памяти и полностью превращать в настоящее. В каждом прошлом – семя настоящего. А значит, прошлое надо правильно похоронить и прорастить, чтобы настоящее не выросло больным и слабым. Многое зависит от сорта. Но и от садовника немало.

Папа тихонько и неумело запел, скорее, даже забормотал.