Луч во тьме

Кочубей высказал опасения, что Володя может испортить аусвайс. Володя в ответ рассмеялся. — Ты еще не знаешь о моих художественных способностях. Спроси у Вальки, как я досаждал ему, когда заметил, что он ухаживает за моей сестрой Клавой. Чуть ли не ежедневно Валька получал записочки от Клавы, в которых она назначала ему свидания. А записки-то были мои! Бывало, стоит, бедняга, ждет, а я подхожу и ангельским голоском спрашиваю: «Валя, что ты тут торчишь?» Клавка плакала, жаловалась маме, но я был неумолим. Кон- чилось тем, что Валька отлупил меня... Ну, а теперь, надо полагать, директору завода не удастся побить меня за то, что я немного потрудился над аусвай- сом, который он подписал. И вот аусвайс перед Кочубеем. Ну и чертенок же, этот Ананьев! Как он умудрился смыть фамилию Дудко и таким же точно почерком написать фами- лию Тимченко? Кочубей уверен, что только судеб- ной экспертизе под силу распознать эту фальшивку. — Молодец, Володя! 3. Лютый... Недаром так зовут февраль на Украине. В 1942 году он был поистине лютым. Резкий ветер наметал сугробы снега. Снег забивался в раскрытые ворота опустевших дворов, сквозь выбитые стекла, за воротник ветхого пальтишка. Кочубей быстрым шагом шел по улице. Что под- гоняло его? Ведь он снова стал секретарем партий- ной организации, но не такой, как раньше — большой, наркоматовской, а маленькой, подпольной, и он от- вечает перед партией, перед советским народом за все, что происходит в его Киеве. Он обязан помо- гать киевлянам, оказавшимся в фашистской неволе, поднимать их дух, сделать их сильными, непобеди- мыми. И это его работа сейчас — ходить по городу, все видеть, наблюдать, запоминать... Григорий сегодня впервые вышел на улицу, впер- вые увидел замороженный голодный Киев. Долгое пребывание под землей, голод, невзгоды и старое, 19

потрепанное пальто Володи Ананьева, что было на нем, сделали его неузнаваемым. По Красноармейской улице, которой немцы вернули старое название Большой Васильковской, шагал худой, с длинными светлыми усами и небритым истощенным лицом по- жилой человек. Вряд ли кто мог узнать в нем некогда щеголеватого молодого Григория Кочубея. В кармане у него лежал аусвайс на имя Николая Петровича Тимченко, действительный по 15 мая. Вспомнился Киев, каким он увидел его в октябре 1941 года, когда бежал из плена. С тех пор город еще больше сжался, притих и совсем замер... Перед гла- зами мелькают надписи: «Только для немцев». Так написано при входе в кафе, парикмахерские, киноте- атр, в магазины. Все только для немцев. Сгорбленная женщина по-старчески неторопливо тащила самодельную тележку. На ней — старые, с ржавыми гвоздями доски, кусочки горелого угля. Женщине нужно переехать на другую сторону ули- цы. Она повернула тележку, но расшатанное колесо зацепилось за пень. Женщина, надрываясь, дергала «гитлеровский автомобиль», как втихомолку киев- ляне называют такие тележки, но силы изменили бедняжке: тележка не двигается с места. Кочубей подбежал к женщине: — Бабуся, подождите, помогу... На Григория взглянули большие, удивленные глаза. Они были еще совсем молоды, эти глаза, с набухшими под ними от голода и холода синими ме- шочками. Глубокие морщины обезобразили девичий рот. Григорий молча перетащил тележку через до- рогу, пошел дальше... Из ворот выскочили пять сол- дат в металлических касках, надвинутых на самые глаза. Молодой лейтенант со свастикой на рукаве серой шинели резал воздух плеткой. Это — комен- дантский патруль. Попадись таким в руки... Кочубей быстро прошел мимо. Он решил сегодня непременно найти Катю Ост- ровскую, жену погибшего пианиста Виктора. Улица Горького. Вот и дом, в котором в начале войны Вик- тор распрощался с Катей. Третий этаж. Квартира слева. Дверь открыла женщина, закутанная в грязный серый платок. 20