Лучшая в мире повесть о первой любви

В столовой, пропахшей растительным маслом, жиром и самыми разными оттенками духов, душно и людно, как обычно. Я замечаю Сову по чистой случайности — она сидит с друзьями за небольшим деревянным столиком, с аппетитом уплетая бутерброды. Рядом с ней, как ни странно, сидят дети из самых разных классов — даже пара людей из моего.

Я подхожу к ней, одолеваемая непонятно откуда взявшимся порывом нежности.

— Привет, — говорю.

— Пвывет! — с набитым ртом отвечает мне Сова.

И почему все уставились на меня, будто впервые в жизни меня увидели? Ну да, чёрт возьми, я первой поздоровалась с другим человеком — но не с кем попало же, а с Совой.

— Садифь ф нами, — громко чавкая, предлагает Сова, и, дожевав, радостно добавляет:

— Вон сколько места!

Я конечно теряюсь — такого радушия я никак не ожидала. Но донельзя радостная физиономия Совы, её перепачканные крошками и кетчупом губы и полные детского счастья глазищи делают своё дело — я сажусь рядом с ней, и, желая всем приятного аппетита, даже выдавливаю из себя подобие улыбки. Кроме Совы, конечно, мне никто не рад, но я и не мешаю ребятам особо — уже через пару секунд после моего прихода они возобновляют прерванный разговор.

— Ну, — обращаясь ко мне, говорит Сова, — как у тебя дела?

— Вроде неплохо, — честно отвечаю я, а потом тянусь через весь стол за салфеткой, — у тебя весь рот в крошках.

— Блин, — говорит Сова, смеясь, — вот же я свинтус.

Она берёт у меня салфетку и прикладывает её к губам — и так быстро и тщательно трёт ею рот, что я начинаю бояться, как бы она не стёрла свои губы совсем, как стирают рисунки ластиком. Но нет, всё обходится — стоит ей убрать салфетку, как я вижу, что от крошек не осталось и следа.

Пока Сова молчит, широко улыбаясь, я невольно улавливаю обрывки чужих разговоров — и меня от них, по правде говоря, блевать тянет.

— Моя мамаша заставляет меня есть, — с презрением в голосе говорит моя одноклассница, — а я хочу похудеть. И как эта дура не понимает? Я из-за неё вчера съела тарелку этого жирного вонючего мяса…

— Говорят, Америка с Россией воевать скоро будут, — невпопад произносит мальчик из параллельного класса, — интересное обещают шоу…

— Кстати, — вдруг говорит Сова, и я снова обращаю всё своё внимание на неё, очень радуясь, что она меня отвлекла. Ещё бы чуть-чуть, и я бы просто-напросто перевернула этот проклятый стол.

— М? — мычу, глядя прямо Сове в глаза.

— Я очень люблю шоколад, — говорит, как-то смущённо улыбаясь, Сова, — а ты любишь?

Я киваю. Она, просияв, вытаскивает из своего рюкзака плитку белого шоколада — и, разорвав фольгу, отламывает мне добрый такой кусок:

— Просто с этими, — сказав это, она кивнула в сторону своих друзей, — не поешь нормально, то худеют, то шоколад не любят… дураки какие-то.

И я смеюсь, обращая на себя всеобщее внимание, и потом ем этот белый шоколад, так же громко, как Сова, чавкая, и в полной мере наслаждаясь моментом. Мне впервые за долгое время становится до одурения весело и легко.

* * *

После большой перемены, распрощавшись с Совой, я топаю в кабинет завуча. И даже вежливо улыбаюсь ей, когда мы здороваемся друг с другом. После времени, проведённого с Совой, меня почему-то преследует дикая эйфория.

Плевать даже на этот мерзкий чаёчек, которым меня продолжает поить завуч, плевать на её жирного кота, от которого воняет мокрыми тряпками и сухим кормом. Плевать. По-настоящему, смачно так — плевать.

— Ну, и где же наша статеечка? — улыбаясь, спрашивает завуч.

— Я же назвала вам точные сроки, — хмыкаю, в свою очередь, я, — будет в обговорённое время.

— Я видела, — говорит, сделав глоток «чаёчка», завуч, — как ты утречком на первом уроке что-то писала. Покажи тетрадочку, будь добра.

И я показываю. Мне прятать, в общем-то, нечего — вытаскиваю из ранца тетрадь, и, запихнув поглубже сигареты (так, на всякий случай) протягиваю её завучу, сгорающему от любопытства. Своими толстыми короткими руками завуч хватает мою тетрадь. Как только женщина находит в ней последнюю запись, она беглым взглядом проходится по странице — а потом швыряет мне тетрадь, да с такой силой, что мне чудом удаётся её поймать. Отмечаю про себя, что на обложке и страницах остались жирные пятна — дамочка либо руки не моет, либо её туша уже плавится на солнце.

— Что, опять стишочки свои пишешь? — снисходительно как-то. Без интереса.

— Пишу, — отвечаю; ну правда же пишу, — каждый день — на завтрак, обед и ужин. Да и что отвечать — она сама только что видела.

— Читаю я твои стишочки, — всё так же без интереса говорит завуч, — и думаю, что за гадость ты пишешь? О любви там какой-то, смерти…

Я хмыкаю. Вот уж точно, лучше бы я писала про мерзкие чаи и духоту этого грёбаного кабинета.

— Что, дурочка, других тем больше нет? — между тем продолжает завуч, — маленькая ты ещё для великих тем, ничегошеньки ты ещё не понимаешь. Вот даже я стишочки пишу о природе, о матушке-земле…

Мне живот сводит от одной мысли, что эта женщина держит в руках ручку и оскорбляет своими высокохудожественными мыслями бумагу.

«О, солнышко, свети в окошко, а я попью чаёчек с кошкой!