Лучшая в мире повесть о первой любви

Помучаю детей с утра, стишок уже кончать пора!».

Брр. А ведь она, наверное, только так и умеет.

— …писала бы ты лучше как Пушкин, или как Чехов.

— Чехов, — говорю, — стихов не писал.

Про себя смеюсь, конечно — да покажите мне хоть одного писателя, который не пробовал писать стихи! Да что там писателя, блин — любой хмырь хоть втайне, хоть чуть-чуть, но пробовал же…

Завуч, тем временем, беснуется — приходит в бешенство, и, повышая голос, визжит:

— Уж я-то, милочка, знаю, кто писал, а кто не писал, я — учительница русского языка!

— Язычка, — тихо произношу я, и выходит это так, будто я ядом в завуча плюнула. Она, брызгая слюной, вопит:

— Паршивка! Иди, пиши свои статейки, и чтобы я тебя не видела!

Я молча встаю, и, откланявшись, покидаю кабинет. Мне вдруг становится очень дурно от осознания того, какие она пишет «стишочки».

Интересно, она меня вызвала только для того, чтобы поругаться?

* * *

После такого стресса в виде «стишочков» (а я ведь потом сидела и додумывала, что ещё наш завуч, посыпая сахарной пудрой уменьшительно-ласкательных суффиксов, могла написать) я просто-напросто не могла позволить себе досидеть в школе до конца дня. А потому я приличия ради просидела один урок после разговора с завучем и как только он кончился покинула школу, салютуя ей средним пальцем.

Минуя лабиринт из зеркал, я иду в сторону метро. Именно тогда и наступает тот следующий раз, когда я встречаю Ангела.

Ну да, банально, но я встречаю его после школы — ну как, после. Я сбегаю с последних двух уроков, и словно по иронии судьбы встречаю его в подземном переходе.

Запах аптек и сырости, присущий подземке, будто выветривается мгновенно, стоит мне поравняться с Ангелом.

— Рановато ты, — вместо приветствия констатирует он, — в школах так рано не заканчиваются занятия.

— В моей заканчиваются, — говорю я и даже называю для убедительности номер школы. Ангел хмурится, цокает:

— Я её оканчивал. В наше время так не было…

— Ладно, блин, я прогуливаю, — честно отвечаю я, пожимая плечами. Рядом стоящий милиционер деликатно отворачивается, делая вид, что не замечает нас. Мы с Ангелом одновременно улыбаемся — и, чёрт возьми, я вдруг понимаю, что готова душу продать за эту его улыбку. И что самое интересное, мне не хочется отрицать этого. Совсем. Потому что зачем, в конце концов, отрицать такую прекрасную истину?

— Домой спешишь? — спрашивает Ангел, на что я мотаю головой в разные стороны.

— Погуляем тогда, может? — очаровывающий запах востока, орехов и костров, улыбка, полная искренней радости.

«Нет, иди-ка ты к чёрту, ловелас хренов», — должна ответить я.

— Да, можно было бы, — говорю вместо этого вслух.

— Судя по твоему выражению лица, ты хочешь послать меня куда подальше, — ухмыляется, закрывая лицо руками, Ангел, — но я сделаю вид, что ничего не заметил, окей?

— Хоп, — сильно жмурюсь и тут же открываю глаза. Нет, дорогуша, это не сон.

Вы стоите в грязном полуразрушенном подземном переходе, и ты должна повернуть направо, зайти в метро на станцию Ойбек и уехать куда-нибудь, скоротать часок-другой в одиночестве. Но вместо этого ты стоишь и ждёшь, куда тебя поведёт этот очаровательный тип, которого ты знаешь два с хвостиком дня.

Прекрасно. Это не сон, твою мать.

— Ну, пойдём? — говорит Ангел, и я, разом очнувшись, киваю.

— Удиви меня, — говорю я, и выходит это как-то резко. Требовательно. Ангел мгновение думает, а потом выдаёт:

— Я могу материться по-узбекски семь минут без перерыва. По-моему, это удивительно.

— Ну, — переваривая сказанное, протягиваю я, — это здорово, конечно, но я при желании тоже могу.

Ангел улыбается, кивает — и по его лицу я не понимаю, воспринял он мои слова всерьёз или нет.

Идём мы недолго — Ташкент вообще, надо сказать, город маленький, и улочки друг на друга похожи, словно сёстры. Пятиэтажки с магазинчиками на первых этажах, величавые советские дома, ветхие глиняные постройки, высоченные офисы и новостройки — и всё это рядом, вперемешку, без каких-либо разделений. Ташкент можно с лёгкостью назвать временным парадоксом или, скажем, машиной времени — здесь всё новое стоит даже не наряду со старым; здесь новое живёт в старом как и старое — в новом, и, чёрт возьми, в эту атмосферу я влюблена с детства. Как какой-то отдельный мирок, склеенный, шитый-перешитый, разобранный и собранный заново, мир, в котором нет определённого порядка и в котором вместе с тем — нерушимый покой. Мир, где время теряется в своих же собственных лабиринтах.

Время шагает рядом со мной и Ангелом — чернильно-чёрное существо с миллионом длинных цепких лап, хватает детей за ноги по ночам и пугает взрослых, которые засыпают за рулём. Мы его видим, видим, но не замечаем. Все эти байки про чудищ — враньё. Есть только время, живущее совсем рядом с нами, бесплотное, нематериальное, но такое озорное, что от его шалостей порой становится жутко, а порой — до колик смешно.

— Я люблю этот город, — говорю, не выдержав, и Ангел смотрит на меня с удивлением.

— Странно, — в конце концов заключает он, — в твоём-то возрасте.