Лучше подавать холодным

- Никто не должен узнать, что она могла выжить. Если в Талинсе станет известно, что это Орсо промыслил ей смерть... возможны волнения. Даже попытки бунта. Её очень любили в народе. Талисман. Символ. Одна из своих, такая же как и они, делом заслужившая людскую признательность. Пока тянутся войны и растут налоги, его светлость... не так сильно любят, как могли бы. Могу я уповать, что вы сохраните молчание?

Шенкт хранил молчание.

- Хорошо. Сообщники Муркатто до сих пор в Талинсе. Быть может одному из них известно, где она. - Генерал поднял глаза, рыжий отсвет огня растёкся по его усталому лицу. - Но, что я говорю? Это ваше ремесло, разыскивать людей. Разыскивать людей и... - Он снова ткнул в горящие угли, поднимая дождь танцующих искр. - Учить вас вашему делу нужды нет, не так ли?

Шенкт убрал наполовину законченную резьбу, убрал нож и повернулся к двери. - Нет.

Под откос

Они подъехали к Виссерину, когда солнце уже опускалось за деревья, и местность окрашивалась чёрным. Башни можно было различить за мили. Дюжины их. Полусотня. Высокие, тонкие как пальцы знатной дамы, торчащие в облачном серо-голубом небе - тонкие иглы света рассыпаны там, где в высоких окнах горят лампы.

- Полно башен, - пробормотал про себя Трясучка.

- В Виссерине всегда была на них мода. - Коска ухмыльнулся ему исподлобья. - Некоторые, многовековые, восходят ко временам Новой Империи. Знатнейшие семьи соперничают в строительстве наивысочайших из них. Это предметы гордости. Я вспоминаю, когда был мальчишкой, одна обрушилась до того, как была закончена, не далее трёх улиц от нашего жилья. При крушении погибла дюжина бедняг-горожан. Бедняки - вот кто всегда оказывается раздавленным под амбициями богатых. И всё же они редко сетуют, потому что... ну...

- Они мечтают о собственных башнях?

Коска хмыкнул. – Что ж, да, полагаю так. Они не замечают, что чем выше ты взберёшься, тем дольше тебе придётся падать.

- Люди редко замечают это, пока земля не понесётся им навстречу.

- Твоя правда. И я боюсь, скоро попадает куда как много богачей Виссерина...

Дружелюбный запалил факел, также как и Витари, а третий Дэй укрепила на передке повозки, освещать дорогу. Чужие факелы горели уже повсюду, и дорога стала струйкой маленьких огонёчков во тьме, петляя через тёмные луга навстречу морю света. В другое время могло бы сложиться прелестное зрелище, но не сейчас. Надвигалась война, и никто не был в настроении любоваться.

Чем ближе они подъезжали к городу, тем более дорога становилась забитой людьми, и тем больше мусора валялось по её обочинам. Половина, похоже, отчаянно стремилась в Виссерин, забраться куда-нибудь за стены и за ними укрыться, другая половина спешила оттуда, выбраться куда-нибудь в чистое поле и убежать. В войну перед крестьянином встаёт сволочной выбор. Цепляйся за свою землю и прими свою долю пожаров, и наверняка, грабежей, с, более чем вероятно, насилием и убийством. Пробирайся в город, если повезёт, если там найдут тебе место, рискуй быть обобранным твоими же защитниками или попасть под разбой и резню, коли город возьмут. Либо беги прятаться в глушь, где, может статься, тебя поймают, может статься, будешь голодать, а может, просто умрёшь ледяной ночью.

Само собой, война убьёт некоторое число солдат, но при этом одарит оставшихся деньгами, и песнями, чтоб их петь, и костром, чтобы сидеть вокруг него. Крестьян же она убьёт намного больше, и не одарит оставшихся ничем, кроме пепла.

Как раз для поднятия настроения по темноте закапал дождь, шипя и шкворча на мерцающих факелах, круги света испещрило белёсыми полосами. Дорога превратилась в липкую грязь. У Трясучки чесалась промокшая голова, но его мысли были далече. В том самом месте, где имели обыкновение блуждать последнюю пару недель. Назад к Кардотти и тем чёрным делам, что он там натворил.

Брат всегда говорил ему, что один из самых низких поступков, которые только мог совершить мужчина - убить женщину. Уважение к женщинам и детям, верность старым обычаям и своему слову - вот в чём отличие людей от животных, а карлов от убийц. Он вовсе не собирался убивать, но ведь когда машешь сталью в толпе, нельзя уклоняться от вины за последствия. Тот хороший человек, каким он приехал сюда, от содеянного обязан был сгрызть ногти до кровавых ошмётков. Но всё что возникало у него в голове, когда он думал о клинке, рвущем окровавленный кусок её рёбер, о гулком звуке при этом, о застывшем взгляде, когда умирающая сползала по стене - лишь облегчение, что он оттуда убрался.