Лучший друг

От недостатка кислорода мысли стали путаться. Ему начинало мерещится, что он становится потом их влажных тел. Жидкостью в их ртах и гениталиях. Что он кулончик, лежавший между её маленьких грудей и сверкающий в свете уличного фонаря, которого её партнёр периодически касался своими горячими губами.

* * *

Пара, гуляющая по осеннему парку, смотрелась очень странно. По их внешнему виду было ясно, что это не свидание, что это не коллеги по работе и не одногруппники, и даже не друзья или родственники.

Она — исхудавшая, с серым лицом и безразличным взглядом, шла так, будто гуляла по тюремному двору. Её ничего не трогало вокруг: ни играющие в листве дети, ни фотографирующиеся люди, ни утки, греющиеся на тусклом осеннем солнце. Она как будто ждала чьей-то команды, и ко всему происходящему не испытывала ни малейшего интереса.

Он — рассеянный, виновато улыбающийся и заглядывающий ей в лицо, был напряжён из-за того, что одновременно и боялся, что она от него сбежит, и в то же время старался её развлечь, разговорить, периодически умолкая и пытаясь понять, что говорить дальше и нужно ли вообще.

Если на его очередной вопрос она отвечала чуть более развёрнуто, чем «да» или «нет», он сразу же цеплялся за эту возможность и пытался продолжить разговор в том же русле, как он надеялся — интересном ей. Но после пары таких вопросов она переставала отвечать и как будто готова была сорваться, еле сдерживая себя. Обычно вслед за такими вспышками раздражения она потихоньку «отходила», ей становилась стыдно, и она давала ещё один шанс своему бестолковому собеседнику.

Закидывая очередную удочку, парень будто двигался по списку возможных тем, если бы, конечно, такой «список тем для разговора с девушкой, у которой недавно пропал любимый парень, с которым они должны были пожениться, и его тело так и не нашли, а нашли лишь отрезанную руку и ногу» существовал.

Она, слушая его вполуха, корила себя: «Блять, не надо было соглашаться идти, а если согласилась, то веди себя нормально! Парень хоть что-то старается сделать. Может он, и правда, такой добрый или трахнуть хочет. Он как-то странно смотрел на меня в универе. Любовался, но… нет, не любовался, а… словно я вот-вот исчезну, и он боится меня больше никогда не увидеть, как-то так. Не то чтобы неприятно было от этого, но это очень странно… как будто я не человек для него, а какое-то редкое животное. Это и приятно, и неприятно, да, наверное, так».

Он не задавал ей вопросов в стиле «ну что, ты как?», от которых её уже тошнило. Она не понимала, как можно такое спрашивать, если ты понятия не имеешь, каково это оказаться в подобной ситуации. Ей такие поддерживальщики казались мерзкими «вуайеристами», желающими покопаться в её грязном белье, причём, исключительно из праздного любопытства. Особенно раздражали её подруги, внезапно ставшие мамашками, они больше всех любят грязные и мерзкие истории, чтобы заглушать ими чувство разочарования и бессмысленности своего «священного материнского Грааля». Поэтому с утра до вечера они только и знают, что ходить друг к другу в гости и делиться «важной» информацией: кто и чем заболел, кого сократили на работе, кто кредит не может отдать…

Он таких дурацких вопросов не задавал, и уже только за это она ему была благодарна. Благодарна была ещё за то, что, когда ей совсем не хотелось говорить, он это понимал, тоже замолкал и шёл рядом молча. И никак не комментировал то, что их диалог не складывается…

С ним, в общем, было комфортно.

Не выходя из дома целыми неделями, она общалась с миром только по телефону, поэтому никогда не отключала его. Он звонил, она не брала трубку, но не потому, что не хотела общаться, а потому, что из-за навалившейся на неё депрессии и лекарств постоянно была в каком-то трансе и не могла реагировать на каждый звонок.

Но когда всё же приходила в себя, пропущенные звонки как будто помогали ей ощущать связь с реальностью. Почти всегда было несколько пропущенных от мамы и один от него…

С мамой она говорила раз-два в неделю. В основном, просто отчитывалась: всё нормально, ем, принимаю, сплю и клала быстрее трубку, чтобы мать не начала плакаться ей о том, как она переживает из-за неё. Она уже не могла это слушать. Она почему-то чувствовала неискренность в её словах. Казалось, что мать не то чтобы из-за неё переживает, а, скорее, хочет поплакаться о своей несчастной женской доле, используя как предлог её горе.

Его звонок был очень странным. Вечером она просто лежала уже несколько часов на кровати, «слушая дом». Люди возвращались с работы, учёбы, готовили, мылись, прибирались, кто-то выпивал. Хоть стены были толстые, и шум соседей никогда не доставлял особых проблем, если тихо лежать и долго прислушиваться, то можно было услышать звуки из всех близлежащих квартир.

Она часто проводила так вечера. Эти глухие звуки выстраивались в какое-то подобие сериала, который она смотрела, настраиваясь на каждую квартиру, как на новый канал. И как только затихал один сигнал или звуки становились однообразными, она переходила на другой и так до самой ночи.