Лукьяненко

Развернули подводу на Динскую. Там я побыл несколько дней, да кто-то донес, и меня записали вольноопределяющимся. Повезли в Армавир. Добрался туда, стал присматриваться. Узнал, что скоро пошлют нас под Царицын. Помнил все время наказ батьки — чуть что, бежать домой, а там найдется место на хуторах, пока красные придут. Уже все видели, что белым осталось жить недолго. Раздобыл я чистые бланки у адъютанта на увольнение, попал на вокзал. И тут началось. Куда подойти, с кем заговорить? Я в погонах вольноопределяющегося — с солдатами как будто не положено быть на одной ноге, а офицерам я тоже не пара. Поезда ждать надо было часа три, ну я и подсел все же к офицерам. Они в карты играли, не обратили на меня никакого внимания. Предложили чай, я отказался. Не знаю, как я дождался отправления на Екатеринодар, как вошел в купе. Ехал вместе с полковником. Он долго присматривался ко мне, потом стал вовсю костерить казаков за то, что они откололись от добровольцев, обещал перевешать всю раду. Объявили проверку документов, и я понял, что близко город и надо, пока не поздно, спрыгнуть с поезда. Так и сделал. Представляю, как бранился полковник, когда я так и не вернулся к нему в купе из туалета.

Страшно вспоминать про ту пору. Чего только мне не пришлось пережить тогда! И девушкой переодевался — стыдно говорить, и в этом наряде по старенькому мостику переходил на другой берег, и в погребе насиделся — всего пережил! Ох и время было — только вспомнить…

А под Новый год пришло письмо от Василия. Неугомонный характер у брата. Вот и теперь хлопочет, от имени всех выпускников реального училища надумал поздравить их любимца и первого наставника:

«Попалась приличная папка цвета бордо. С ней я пошел к граверу, и он мне к папке прикрепил металлическую планку, на которой выгравировал: «Платону Николаевичу Зедгинидзе в день 85-летия 25—2—66 года…»

Не знаю, как для тебя, но для меня и для всех, с кем я обменялся мнениями, встреча оказалась прямо-таки потрясающе-радостным событием. Она заинтересовала многих учителей и учеников бывшей нашей школы, которую мы посетили 10 октября вечером. Это было воскресенье, и все яке много учителей и учеников собралось в школе для встречи с нами.

В районной газете появилась заметка об этом событии «Через полвека», и даже краевое радио сообщило о состоявшейся нашей встрече…»

ЗЕМЛЯ РОЖАЕТ

Есть на Кубани места, особенно дорогие для Павла Пантелеймоновича. К ним и отношение у него особое. Там, где в Кубань впадает Лаба, на плодородных черноземных угодьях раскинулись гектары колхоза, о котором и пойдет речь. Вернее, о бригадире колхозном Михаиле Клепикове. Человек это цельный, в этих местах и родился, идея и увлеченность у него одна — земля.

Не секрет, что Лукьяненко, как никто другой, умел продвигать свои сорта в жизнь. И в этом тоже был его немалый талант. Попробуйте уговорите хлеборобов, внушите им, что сорт ваш сулит им выгоды! Сомнительно очень, чтобы так вот взяли да и поверили на слово. Надо, мол, еще попробовать, как оно будет на практике, надо присмотреться к сорту, «обкатать» его в условиях производства. Отсюда и неспешность, и постороннему глазу кажущаяся нерасторопность. Но за всем этим кроется ответственность хозяина прежде всего. У него план, с него будут спрашивать, от него зависят судьбы людей. А рисковать судьбами — кто же это возьмется?

Но Павлу Пантелеймоновичу верили. Он кого угодно мог уговорить внедрять свои сорта, и от этого все были в выигрыше.

В его работе второстепенного, лишнего никогда не было. Все важно — и сорт вывести, и дать ему путевку в жизнь, и доказать его преимущество.

Вот почему он до последнего своего дня вникал во все мелочи сам. Ежедневно, приходя на работу, лично расставлял не только сотрудников лабораторий, но всех рядовых исполнителей на делянках в поле. И так день за днем, год за годом. Лично разъяснял, показывал и контролировал, перепроверял и сверял. Так проделывалась вся работа — от самых, казалось бы, мелочей до тончайших измерений и наблюдений. И все это не из желания «власть употребить», не из недоверия, а оттого, что ко всякой работе своей, к обязанностям приучен был с детства относиться честно, боковых ходов не искал, а упрямо шел своей трудной дорогой.

Если говорить о земле, то к ней отношение у Павла Пантелеймоновича было особое. Это была та «самая жгучая, самая кровная связь», говоря словами поэта, от предков в наследство доставшаяся связь с землей-кормилицей, матушкой нашей землей.

Разговор ученого с известным всей стране рационализатором, бригадиром комплексной бригады Усть-Лабинского колхоза, задавшимся на ту пору достичь трехсотпудового урожая, был неспешным, обстоятельным. Говорили о том, что волновало каждого из них. И не только их. Был 1965 год. Наше сельское хозяйство, освобождаясь от последствий субъективизма, волюнтаризма, начало перестраиваться на новый лад. Этому в решающей степени способствовал мартовский Пленум ЦК КПСС и его решения.