Луна как жерло пушки. Роман и повести

Если бы он мог забыть ту девушку… забыть свою Марчелу! Он был уверен, что знал ее и даже любил уже тогда, хотя встретились они много позже. Он не хотел, чтобы после войны Марчела увидела его с деревяшкой вместо ноги. Ведь он хотел вместе с ней бродить по полям и нехоженым дорожкам, карабкаться на вершины, срывать где-нибудь на скалах первые подснежники… Эх, если бы он мог снять сапог, потереть ногу снегом, разогнать кровь! И был бы Алеша цел и невредим. На руках понес бы он Марчелу к тому водопаду, где он когда-то видел олененка, пьющего воду…

Старик теперь стиснул рукой не кость, а гранату, что принес сержант. Он прижимал ее к груди, держа палец на чеке, готовый метнуть гранату во врага. Или подорваться на ней…

Так прошел день. Стемнело. Если б мог Алеша тогда двинуть хоть чуть-чуть ногой, которая совсем затекла, стала словно чужая!..

Урок гимнастики окончен.

Мальчики молчат. Они все еще где-то там, вдалеке, где сверкают деревья, облитые ледяной корочкой, где сплетение веток, прислоненных к стволу, сохраняет тайну под носом у немецких артиллеристов…

— Смотри-ка, значит, он спас старику жизнь! — с восхищением прошептал кто-то из новичков.

— Жизнь… Много ты понимаешь, сопляк! — цыкнул на него Фока. — Он из этого деда солдата сделал. Настоящего советского солдата. В этом все дело.

— А как же с отмороженной ногой? Отрезали? — ужаснулся малыш-первоклассник.

— А ты как думал? — отозвался Браздяну.

— Что ж, ему там и отрезали ее?

— Отрезали, когда они вышли из окружения, понятно…

— А почему он не мог подпереть ветку рукой?

— Рукой?

Все смутились.

— А какой толк? Все равно.

— Значит, не мог, — решил за всех Хайкин, глядя на пустой рукав Сергея.

— А что сказала Марчела, когда он вернулся без ноги?

— Что сказала? Ничего!

— Но как же он мог любить Марчелу, если они друг друга никогда раньше не видели? — спросил кто-то из новичков.

— А вот и мог! — отрезал все тот же Хайкин, искоса поглядывая на физрука.

Когда вечером после целодневной беготни Сидор вернулся в каморку возле конюшни, где они жили вдвоем с Цурцуряну, там его поджидал Топораш.

Цурцуряну только что внес большую охапку соломы и раскладывал ее на свой топчан и на топчан Сидора. Мастер Топораш в сдвинутой на затылок шляпе примостился в углу, на старом перевернутом пружинном сиденье, снятом, видимо, с какого-то фаэтона.

Возчик вышел. Сидор и Топораш остались вдвоем.

Электрическая лампочка обливала каморку каким-то праздничным светом, перевернутое сиденье стало похоже на кресло, золотистым блеском отсвечивала солома на лавках, даже тень от поломанного колеса, бог весть как попавшего сюда, казалась причудливо красивой.

Мазуре стал просматривать газету, покрыв ею, словно пледом, свои колени, и в то же время прислушивался — не скажет ли что-нибудь Топораш?

Но старый мастер был, как всегда, молчалив. С тех пор, как он заявился сюда впервые, он не давал себе труда здороваться или прощаться. Посидит, послушает, потом встанет и уйдет.

— Смотри, как хорошо работают теперь наши типографии! — Сидор, как всегда, восхищался печатным текстом. — Смотри, какие ровные колонки, прямые строчки, чистый шрифт… Петита совсем мало. Сейчас слепой и тот, верно, газеты читает. Не то что прежде…

Топораш продолжал сидеть неподвижно.

Сидор встал и вытащил из-за потолочной балки книжку в твердом переплете. Он легонько отер ее рукавом, раскрыл посередине, где лежало несколько аккуратно сложенных печатных листиков, и протянул их Топорашу:

— Посмотри-ка. вот как печатали когда-то. А если ты попадался с таким листком в руках…

— „Рабочие и работницы! — разбирал вслух Топораш, сперва не поняв, о чем идет речь. — Товарищи! Борьба…“

Он пронзительно взглянул на Сидора, потом снова углубился в текст, кое-где уже стершийся, шевеля от усилия губами, и не отрывался, пока не кончил читать…

Последовало долгое молчание, наконец они взглянули друг другу в глаза.

— Каймакан грозился тебя уволить? — спросил вдруг мастер ворчливым, скрипучим голосом и, не ожидая ответа, продолжал: — И на тебя замахнулся, негодяй… Я-то хоть не коммунист, не был им и не буду. Но как он посмел тронуть тебя, тебя, который…

— …который сегодня не очень-то много пользы приносит школе и ни черта не понимает в хозяйстве, — уточнил Мазуре и, отобрав у Топораша листовку, положил ее в книжку, спрятал за балку и печально добавил: — Не было у меня, понимаешь, возможности получить в свое время какую-нибудь квалификацию, как все люди…

— Почему ты так? Ты же прирожденный агитатор. Мне такое дело, положим, не по душе, но я-то вижу, что в этом ты лучше других разбираешься…

— Это не специальность, это убеждения. Да… Разве что в типографию меня бы взяли, — сказал Мазуре задумчиво, — и то не знаю… Я-то ведь набирал все вручную, печатал на шапирографе. Сейчас другие машины — линотипы. Техника!..

— Пускай партийные тебя рекомендуют, ты же ихний, — упрямо настаивал Топораш. — Есть маленькие типографии в министерствах. Раз ты был на такой работе, ты и с этой хитростью совладаешь. Не робей.