Луна на ощупь холодная (сборник)

– Как понесла я Тольку, месяца еще не было, захотелось мне яблочка – страсть. А февраль стоял, – мороженые и то повышли. А чуть задремлю – и видятся мне яблоки. Красные, как кровь, крупные. И будто протыкает их кто-то, проткнет – сок так и брызжет, аж в два ручья – красным и белым – водяным. Вот пришла я к Лизке, Царство ей Небесное, а у нее два яблока тухлых в цветах лежали – сморщенные такие, видно, она их положила туда так, на окно, не знаю. Я ей говорю: «Лиз, можно я их съем?» «Да ты с ума сошла!» – «Хочу – не могу». – «Ну ешь». Съела я их с червяками – не с червяками, и довольная стала, прямо и на душе полегчело.

– Да, – сказала баба Нюра, – ты еще позже меня рожать стала. А я уж думала, и не рожать мне. Десять лет порожняком ходила! А забеременела – и не знала еще, сделалась как пьяная, и не ем ничего – не могу. День хожу шатаюсь, другой. «Захворала, – думаю, – концы мои». Соседи шептаться стали, что-то, говорят, Нюрка – запила, что ли. А это вот что. Первого родила, и как прорвало – четверо у меня погодки. А когда я последнего рожала – и невестка родила. У меня роды легкие были – первые с осложнением, а потом уж – легкота.

И опять подал голос ребенок. Я подумала: «Чей же это? Наверное, и мать его здесь – молчит».

– А какие у меня хорошие роды были! Ничего не почуяла – как в тумане все, и быстро, помню только, воды отошли, и потом помню – запищал. Какая я радостная была! А мне одна женщина сказала: «Ты не смейся, а молись. Легко пришел – легко уйдет». Нюр, разве я его не берегла? От дома не отпускала, в Воронеж к родне ни разу не пустила, а он вот – у самого дома!

Толик Акимов, наш ровесник, четырнадцати лет попал в косилку. Отец его был за рулем… Дядя Василий запер нас с Мариной, чтобы не ходили смотреть. Мы только видели в окно вертолет, вызванный из Липецка, и слышали его мерный рокот над поселком.

– Накануне были мы у него. Лежит, на голове швы, весь в бинте, а лицо чистенькое, ни царапинки. Мороженое ему принесли. Лизнул и не стал. «Завтра», – говорит. «Какой я сон, – говорит, – видел! Пришел ко мне Бог, сияет все на нем, так красиво убран! И говорит мне: «Потерпи, скоро к папке пойдешь». Муж как услышал – заплакал и из палаты выбежал. А у меня такая радость поднялась – грудь даже заперло. Как домой ехали – слово сказать не могла. А утром позвонили. И долго у меня было так – забуду, что нет его, и все. С год так было. В Лебедянь поеду, возьму мороженое: «Тольке», – думаю. Берегу его всю дорогу, а оно текет. С автобуса сойду, на дорогу гляну – и аж дурно станет, вспомню все. Иду, плачу и мороженое это ем.

Мне давно уже чудились в тумане движущиеся фигуры. Будто какая-то сцена разыгрывалась: кого-то толкали, безмолвно, он падал будто, снова поднимался, шел к нам, все ближе, нес что-то, и снова клубы тумана уносились за дорогу.

Я стала догадываться, что за детский голос принимаю какой-то далекий повторяющийся звук, но какой – понять не могла…

Баба Нюра простилась и ушла. Красное пятно обесцветилось и пропало в тумане. Баба Маня забыла или не знала, что и я тут. Она долго, с тем шепотом, который появляется у некоторых людей, когда они думают, что одни, копалась в сумке, нашла носовой платок, высморкалась и застегнула молнию.

– Слава Тебе, Господи, надоело уж мотаться. И так каждый день езжу…

Ребенок залопотал, засмеялся… И синее пятно пропало…