Луна на ощупь холодная (сборник)

– А он ее вывел на берег реки, расстрелял из ружья и прогнал. «Иди, – говорит, – отсюдова, чтоб ноги твоей тут не было». А ей только того и надо.

Шура сидела рядом, всхлипывала и, не слушая бабушку, повторяла про себя слово, которое такой ценой досталось ее памяти.

Из темного зеркала на старуху и ребенка смотрели четыре глаза – страшные глаза преступных в своей невиновности. До конца своих дней облагодетельствованный Иов смотрел такими глазами. На Левиафана, который внизу, «на острых камнях лежит в грязи», и на Левиафана, который вверху, «сдвигает землю с места ее, и столпы ее дрожат».

Вина

Мне было лет двенадцать, я шла по полю, поросшему невысокой травой и длинными серебристыми метелками. Казалось, поле покрыто дымкой, при прикосновении метелки осыпали мелкие семена, похожие на пыльцу. Вечерело, было очень тихо, только изредка ненадолго просыпались то там, то там одинокие кузнечики. Я кинула куртку на траву – она повисла на вершинках метелок, – и бросилась на нее с размаху, смяв стебли. В ту же секунду я почувствовала под локтем мягкий комочек и услышала громкий отчаянный писк. Отшвырнула куртку – тотчас в траве скрылась придавленная мною птичка – большой пестрый цыпленок, может быть, куропатки. Птичка пропала, но в ее движении было что-то неестественное, наверное, она исчезала на какие-то мгновения дольше, чем должна бы, – я поняла, что поранила ее. Но главное: одновременно с цыпленком заверещал весь луг. Он был полон птиц, и все они принялись кричать, будто переняв боль и испуг пострадавшего. Я уходила с поля, согнувшись в поясе и перед каждым шагом руками раздвигая холодную и уже влажную у основания траву, боясь наступить на кого-нибудь, а меня сопровождал вопль невидимых птиц – упрекающий, обвиняющий, прогоняющий и исключающий прощение. Я ничем не могла помочь птенцу, я сразу потеряла его в траве. Ничего не исправить, ничего не объяснить. С тех пор чувство вины ассоциируется у меня с этой картиной: человек, скорчившийся из-за того, что не хочет повторить ошибки, но словно сгорбленный под грузом проступка, изгоняемый, но из-за страха вновь ошибиться не могущий и бежать.

Сани

Мы шли с Шурой по накатанной дороге, и синие тени домов хотелось обходить как открытые погреба. Окостеневшие кисти рябины за заборами еле слышно стукались одна о другую. Крашенные синькой оконные рамы и калитки в металлическом блеске снега казались зелеными.

Ветер стал подниматься, когда мы вышли на окраину поселка. Царапая наст, покатились колючие как крючки снежинки.

Рита вышла из дома бабки Косых, где жила на квартире, и пошла в Курпинку. Чтобы не продуло, она прижимала к груди узел с накопившимся для стирки бельем. В эту пятницу Отец не приехал за ней.

Мы пришли на склад и стали топать на деревянном крыльце. В открытые двери намело, снег набился в щели между половицами и припорошил губы мертвой коровьей головы, брошенной в углу. Ведро было надето на ее рог.

Мы вошли в недра склада. Там было теплее – разделанные туши висели по стенам и на перекладинах как багрово-белые занавеси. Кладовщица сидела на колоде и что-то писала в книгу на щелястой плахе. Белый, в коричневых пятнах халат она надела на телогрейку, и складки стянутой ткани расходились от пуговиц.

Кладовщица не видела нас, и мы молчали. Туши нависали над нами, как деревья страшного леса, где кедры стонут и обливаются кровью, когда их рубят.

Рита вышла в поле, начиналась пурга. Поднимая узел над головой, Рита представляла, что плывет, снег доходил ей почти до пояса.

Кладовщица рубила нам мясо, и по лезвию топора ходили тени снежинок.

Мы взялись за сумку.

– Рука болит, – сказала Шура.

– Давай отрублю!

Кладовщица засмеялась и сняла рукавицы.

Мы сошли в снег и, чтобы сократить путь, свернули с дороги.

Рита устала, она вспотела, шарф намок, волосы, вылезшие из-под шапки, липли к шее. Влажные шея и щеки чесались от соприкосновения с шерстью… Ничего не было видно, кроме сумрачного дрожания белых и серых хлопьев. Тени, будто бы леса, качались – и все на горизонте. Хотелось пить, и снег только бесследно таял во рту, горло же оставалось сухим и горячим. Хотелось спать – и снег хрустел, как крахмальное белье – упасть, уснуть и во сне продолжать падать…