Луна на ощупь холодная (сборник)

Инженер низал мясо на шампуры, и холодные куски в его руках дрожали.

Блохастик принес целый ворох дров, и Инженер развел костер, потому что Жижка только тратил спички.

Нас посадили отдельно, за Осинками, вместо покрывала дали нам куртку Инженера и цигейку из машины, а вместо вина – компот и два простых стакана на всех. Мы только иногда видели край пламени их костра, до нас доносился запах мяса, смех и отдельные слова, как вскрики. В просветах за деревьями виднелось поле, по которому катилось солнце, опаляя траву, и черные стебли кланялись ему, вспрыгивали черные кузнечики, словно обугленными щепками стрелял костер.

Опозорившийся Жижка притих. Он близко нагнулся к огню, и его веснушки на тонком носу и даже на подбородке как будто накалились – покраснело лицо. Блохастик уже успел начать загорать в этом году. Он ломал ветки так, что все получались одной длины, и бросал в костер.

Взрослые за Осинками закричали: «Христос воскрес!» Чокнулись, Плясовиха вскрикнула, засмеялись: «Воистину воскрес!» Примолкли и снова неразличимо заговорили.

– Целовались, – сказал Блохастик.

Марина вздохнула, и мне странно захотелось чего-то, что изменило бы всю мою жизнь, быстро и страшно, захотелось умереть и воскреснуть, остаться собой – и измениться, найти в себе что-то, что будет – я, и больше, чем я, и не отнимется. Я сказала:

– Христос воскрес! – отпила из стакана и дала отпить Марине.

– Воистину воскрес! – сказал Жижка, хлебнул и передал Блохастику.

Мы поцеловались с сестрой, и Блохастик поцеловал Марину, а я – Жижку…

Костер за Осинками зашипел и вспыхнул, три языка показались нам из-за потемневших веток.

– Шашлычок сочится! – вскакивая, крикнул Блохастик.

Мы все побежали за ним и выскочили на поляну, освещенную жаром. Пепел вокруг костра переливался серым и синим. Пламя отражалось в шампурах, и наросшее на них мясо приобретало цвет огня. Одноглазый с опаленными ресницами медленно-медленно ворочал шампуры, и оранжевые капли пота висели у него на подбородке. Румяная в свете пламени Плясовиха лежала на покрывале, на руке у Инженера, и вместо глаз драгоценные каменья горели в ее оправе. По серой траве растекался дым. Там, поодаль, в тени, сидела тетя Вера, неподвижная, печальная, в поголубевших в сумраке складках блузы. Как магический кристалл была в ее руке рюмка, и ощущение тайны пришло ко мне.

– Мам! – позвал Блохастик.

– Что вы прибежали, дуйте отсуда! – закричала Плясовиха.

– Шашлык хочу, – тихо сказал Блохастик.

– Не готово, – сказал Одноглазый. – Идите, мы вам принесем.

Мы пошли за Осинки, и лица и руки стыли, пока мы были между двух костров. Наш почти прогорел, мы подкормили его и сели плотнее, Жижка ближе ко мне, а Блохастик к Марине.

– Я скоро в Москву поеду, буду там в школе учиться, – сказал Жижка.

– Клавдя Семенна тебя не отпустит, – сказал Блохастик.

– Я и спрашивать не буду. Папка меня заберет – и все.

– Кто в Москве твоего папку знает? Тебя там даже в школу для отсталых не возьмут.

Жижка положил мне руку на плечо, как бы ища защиты. Я покосилась на Марину, увидела у ее щеки тонкую ручку Блохастика и не стала скидывать.

– Моего отца вся Москва знает. Скажи, Надь?

Я вдруг почувствовала себя на стороне Жижки, словно он родной мне.

– Конечно. Про Жижкина отца и в газете писали.

– В московской? – спросила Марина.

Голос ее изменился, удалился. И я, не понимая, но предвидя, в чем будет заключена суть нашего грядущего великого раздора, приняла этот раздор и твердым, не своим голосом ответила:

– Да, в московской.

– Ой, врушка, врушка.

– Она не врет!

– Все они брешут, пойдем, Марин.

И Марина поднялась за Блохастиком, и они отошли от нас и сели напротив.

Пламя костра разделило нас, густой воздух тек над костром, и лица сестры и Блохастика текли и менялись, и темнели их черты. Я сказала Жижке:

– Пойдем, погуляем…

И мы еще дальше ушли от них, в вечерний холод, ходили по следу машины Кривого Черта и жались друг к другу, потому что зябли. Мы услышали, что и они идут за нами, и присели за куст, полный тенью.

– Какой ты низенький! – сказала Марина Блохастику. – Жижка вон длинный.

– Жижка дохляк!

– А ты ниже меня, с тобой гулять – позориться. Ну-ка, разувайся! – И Марина стала собирать сухие, каменные комья дорожной земли и запихивать их в Блохастиковы ботинки.

Мы переглянулись и улыбнулись, как взрослые. Блохастик еле обулся и поковылял, сгибая чуть удлинившиеся ноги, и стал еще ниже Марины.

– Шашлык готов! – закричал у нашего костра Одноглазый.

Мы побежали, уже отвыкшие от неровного тепла, и Блохастик – босиком, на бегу вытряхивая камни и землю из ботинок. Одноглазый всем дал по шампуру в окрашенные пламенем руки, и ушел в темноту. Мы ели мясо все вместе, забыв о необыкновенном, которое было сейчас между нами. Губы, соприкасаясь одна с другой, скользили в жиру, ныли от нетерпения десны, и грубый сладкий запах распирал ноздри.

Мы услышали, но не оторвались от еды.

– Кто-то на КАМАЗе едет, – наконец сказал Блохастик, утирая рукой щеку.