Луна над Сохо

– В таком случае, надеюсь, еда здесь макробиотическая, – сказал я.

– А что это значит?

– Ну, фасоль там, рис… – начал я объяснять и запнулся: понял, что сам не знаю, что это такое. –   Здоровая еда, в общем, – сказал я.

– Ну, нет, такое не для принца, – улыбнулась Симона и вдруг шагнула вперед, встав со мной лицом к лицу. –   Здесь нужно танцевать, – заявила она.

– Но музыки же нет, – возразил я.

– А мы можем напевать себе под нос, – сказала она. – Только не говорите, что вы не умеете!

– Мне сперва надо осмотреть сцену, – напомнил я. Не столько ей, сколько себе.

Симона попыталась сделать вид, что надулась, но уголок рта предательски дернулся, смазав обиженное выражение.

– Когда полиции работа предстоит, – сказала она, – у всех констеблей разнесчастный вид[38].

На крошечной сцене еле-еле помещался кабинетный рояль. Сюда еще могли втиснуться максимум трое музыкантов, и то если они стройные. Я категорически не мог представить, как Пегги с ее пышными формами умудрялась демонстрировать здесь свое искусство, не падая со сцены. О чем и сказал Симоне.

– Хм, – отозвалась та, – мне кажется, эта сцена выдвигается вперед и становится просторнее. Наверно, в театрах это называется «выдвижная сцена». Ну, точно, я помню, они ее выдвигали и какая-то группа там играла.

Я чувствовал их. Вестигии, слоями въевшиеся в стены «Кафе де Пари»: отголоски смеха, запах чая, обрывки мелодий. И внезапный, резкий привкус крови на языке. Словно я очутился в старом храме, где столько событий и жизненных историй переплелись вместе, что выделить что-то одно уже невозможно. По крайней мере, что-то свежее. Вестигии не «записываются» на предметы, как музыка на пленку или винил. Они больше похожи на воспоминания или обрывки снов: чем усерднее пытаешься их уловить, тем быстрее они ускользают.

Вспышка, кирпичная пыль в воздухе – и звенящая тишина. Я вспомнил: «Кафе де Пари» бомбили во время «Лондонского Блица». Тогда здесь погибли почти все музыканты, в том числе легендарный Кен Джонсон. Вот, значит, откуда тишина. Этот сукин сын Полидори непринужденно упоминал о бездне одиночества, которую он ощутил, находясь вблизи общего чумного могильника.

– Вы обещали мне танец, – напомнила Симона.

Вообще-то я ничего не обещал, но тем не менее обнял ее, а она прижалась ко мне теснее. Мы неловко топтались на одном месте, и она начала мурлыкать себе под нос какую-то мелодию. Я никак не мог разобрать, какую именно. Рука Симоны на моей талии сжалась крепче, я начал возбуждаться.

– Смелее, – шепнула она.

Я начал потихоньку тереться об нее. На миг как будто снова очутился на танцполе «Брикстонской Академии» с Лизой Паскаль, которая жила в Стоквелл-Парк-Истейт и всерьез вознамерилась стать моей первой женщиной. Но в итоге ее просто вывернуло наизнанку на тротуаре около Астория-парк, а я уснул мертвым сном на диване в гостиной ее мамаши.

И тут я услышал. Вступление Джонни Грина, но в свинговой аранжировке, а потом, словно бы издалека, донесся голос. Он пел: В моем сердце грусть и печаль/ Я тоскую лишь о тебе.

Симона, будучи сильно ниже меня ростом, прижалась щекой к моей груди, и только тогда я понял, что сам мурлычу себе под нос, а она напевает в унисон. Аромат ее духов мешался с вестигиями – с запахом пыли и тишиной, а слова я различал так хорошо, что мог тихонько подпевать: Почему ты не замечаешь/ Я с тобой, телом и душой.

Симона вздрогнула. Потом обняла меня за шею и, притянув мою голову к себе, прошептала на ухо:

– Отвези меня домой.

МЫ практически пулей вылетели из машины, едва доехав до Бервик-стрит. Симона открыла дверь подъезда заранее приготовленными ключами. За дверью обнаружилась крутая узкая лестница, покрытая грязным ковролином. На потолке висела лампочка в сорок ватт, автоматический выключатель был из тех, что всегда выключаются раньше, чем успеваешь подняться. Я шел вслед за Симоной уже по третьему пролету лестницы, огибающей некую странную конструкцию, сооруженную, наверно, еще в пятидесятые, когда здесь жили французские горничные. Лестница действительно была очень крутая, и я уже начинал выдыхаться, однако виляющие бедра Симоны звали меня за собой. Последний пролет, и мы выбрались на крышу. Я краем глаза успел заметить кованый парапет, густо разросшиеся цветы в горшочках, небольшой столик под сложенным бело-голубым зонтиком. А потом мы принялись яростно целоваться, Симона вцепилась мне в ягодицы, дернула на себя, и мы упали на матрас.