Луна в Водолее

Застолье окончательно выдыхалось: большинство приглашённых или уже разошлось, или выпивало последние «посошки на дорожку»; дремало несколько пьяных, уронив тяжёлые головы кто на руки, а кто и прямо на залитые вином клеёнки; общие разговоры смолкли, и только отдельные голоса особенно неугомонных дам и господ нарушали время от времени овладевающую комнатой тишину.

К большому удивлению Окаёмова, Мишка ещё не отключился — и более: их с Владимиром голоса звучали всё агрессивнее.

— …а я тебе говорю, что его бронза уже через год почернеет!

— Никакая у Алексея не бронза, а настоящее сусальное золото! Он же, в отличие от нас охламонов, был инженером и к технологии относился бережно. Да и вообще — немец.

— Не немец, а поляк.

— Один хрен — западный человек: особенно не полагался на наше российское «авось».

— Ну ты, Миша, и сказанул! Ни хрена себе — Алексей западный человек? Пил как сам Сатана — и западный!

Лев Иванович обеспокоился, как бы разгорающийся спор не закончился новой дракой, но, вслушавшись, понял, что тон у собеседников вовсе не агрессивный, а элементарно, от выпитого алкоголя, повышенный — и успокоился. Да и вообще, этот оживлённый диалог оказался для Михаила последней вспышкой угасающего сознания и, произнеся «правильно, Володя, пил как сам Сатана», художник склонил голову на руки и беспробудно заснул за столом — откуда был перемещён Владимиром на свободный в данный момент диванчик. Окаёмов даже немножечко позавидовал художнику: выключился — и никаких проблем. К сожалению, самому астрологу, чтобы уклониться от назойливого гостеприимства Валентины, требовалось найти благовидный предлог, но это у Льва Ивановича никак не получалось, и он с грустью подумал, что ночевать ему сегодня предстоит у вдовы. В самом деле: в одиночку, пьяному идти по ночному городу — да какая не вовсе жестокосердная женщина позволит подобное безрассудство мало-мальски знакомому мужчине?

А посему, собираясь принять «любезное» приглашение Валентины, Окаёмов налил себе полстакана водки — на кой, спрашивается, чёрт быть ему трезвым ближайшей ночью? — и в этот критический момент судьба многозначительно подмигнула астрологу: в наполовину опустевшую комнату величественно вошла Татьяна.

* * *

Артистка не врала, когда говорила астрологу, что обратила на него внимание ещё осенью — в мастерской Алексея: действительно — обратила. Чтобы в наше время — не в шутку, а на полном серьёзе! — мужчина, знакомясь, поцеловал женщине руку, такое, знаете ли… Но и кроме… Татьяне Негоде всегда нравились мужчины, которые значительно старше её — ещё со школьной скамьи. Ни сверстники, ни даже ученики выпускных классов никогда не являлись объектами пробуждающейся чувственности юной девушки: только «физик», только «историк» — он же директор школы — двое из редких «перелётных» представителей сильного пола в укоренившемся в нашей образовательной системе «бабьем царстве». Притом, что «историк» был удачно женат и имел двух дочек, из которых старшая училась в одном классе с Танечкой, а пенсионного возраста «физик» являлся реликтом вымершего подвида «истинных педагогов» и, соответственно, имел весьма далёкую от романтических идеалов внешность: полуседой-полулысый, толстый, но при этом опрятный и педантичный до отвращения. Правда, случались ещё и «залётные» особи противоположного пола — то «математик», то «физкультурник», то преподаватель литературы — но дольше года ни один из них в школе не задержался: только-только чувствительное Танечкино сердечко успевало воспламениться страстью, как объект её нового обожания исчезал бесследно и навсегда.

Конечно, отсюда не следует, будто в школьные годы Татьяна чуралась сверстников, напротив: общительный пылкий характер девочки увлекал её в гущу событий, доставляя массу друзей и недругов, и внешне, как большинство одноклассниц в пятнадцать лет «лишённая невинности» приблатнённым девятнадцатилетним оболтусом, она вроде бы не отличалась от рано созревших подружек: увы — только внешне. Приобщение к сексуальной жизни нисколько не изменило глубинных влечений Танечки, легко сходясь с семнадцати-двадцатилетними «казановами», она ничуть не дорожила этими связями, в то время, как тело юной женщины отзывалось на ласки очередного любовника, её душа оставалась невозмутимой — не только брак, но и просто длительные отношения с каким-нибудь из самовлюблённых молодых самцов представлялись ей совершенно немыслимыми.

Трудно сказать, насколько в таком гипертрофированно критическом отношении к сверстникам был «повинен» героизированный образ отца (военного лётчика, разбившегося, когда девочке только-только исполнилось девять лет), а насколько заложенные природой противоречия между требованиями души и тела — факт остаётся фактом: по-настоящему полюбить Татьяна Негода могла лишь мужчину, который много старше её.