Луна в Водолее

«…а он один а их так много
кричат распни
кто же они
что им распятие бога
…едет едет царь иудеи
на сером хромом осле
…шагай тащи
свистят бичи
избитый кричит
воет от боли
волей-неволей
встаёт и тащит
камни амфоры ящики
волей-неволей
за алкоголиков
…весь день собиралась гроза
и наконец собралась
…ужас пыль предсмертные муки
город пропахший хлебом и луком
скулящая под забором сука
в аэропорт во внуково
ходит автобус-экспресс
нет ли прогресса есть ли прогресс
как это рядом крест
столетняя война и освенцим
русские евреи немцы
наследники египтян халдеев арьев
цивилизация и варварство
и просто звериная дикость
и всё это смешано воедино
и троя и хиросима
едва различимым
огнём свечи
в глазах у зверя разум…»

Образы и слова наплывали, теснились, перебивали друг друга — будь Окаёмов один, он, несомненно, схватил сейчас лист бумаги и стал бы лихорадочно их записывать — но! Не при ведущих же жаркий — для Льва Ивановича на данный момент потерявший всякую актуальность — спор посторонних людях? Нет! Невозможно! То, что ушло — ушло! Но ведь накатывает! Накатывает…

«…за сумасшедших
за алкоголиков
за убогих душой и телом
за раненых в сердце
выпить и утереться
и целоваться ртом онемелым
с пречистой девой
пьяным слюнявым ртом
быстрее взахлёб не то
свалишься у придорожного дерева
выблюешь и заснёшь…»

Нет, в юношеских стихах не было ничего подобного — на астролога накатывали чуждые ему ритмы и образы:

«…день был сыр
сгнил наш дом
пётр ел сыр
лев пил бром…»

— Господи! Откуда этот «набатный» сводящий с ума размер?!

(Между прочим, оттуда — чего, естественно, Окаёмов не знал — от звезды Фомальгаут. Уловив её — вызванную вознесением души Алексея Гневицкого — нематериальную судорогу и сделавшись проводником мощного «симпатического» поля, на себе его действие Лев Иванович почувствовал позже, чем окружающие астролога люди. Да и само это действие оказалось иным, чем бессознательные передача и восприятие чувств и образов — восходящая к Свету душа художника возвратила астрологу его, утраченный в юности, поэтический дар. Увы, не зная этого, Окаёмов мучился как от беспорядочно роящихся в голове звуков, слов и обрывков фраз — так и от жуткой несвоевременности сего пиитического роения: в течение острой богословской дискуссии, среди мало ему знакомых, бескомпромиссно настроенных оппонентов!)

Между тем, рука Льва Ивановича, сжимая несуществующее перо, выписывала невидимые замысловатые знаки — ибо только таким образом астрологу хоть как-то удавалось справляться с вконец обнаглевшей музой, которая уже не нашёптывала, уже громко скандировала терзающие измученный мозг слова и фразы: