Луна в Водолее

— Впредь, Лев Иванович, не гоните свой дар. Это, знаете ли, весьма чревато. Последствия могут быть самые удручающие. И для ума, и для сердца. А если хотите — и для «спасения души». Нет, в конечном счёте она, разумеется, спасётся — но очищение… нереализованное здесь, там, как вы понимаете, значительно осложнит душе восхождение к Свету…

«Без вас знаю!»

Вслушиваясь — в надежде услышать умолкший голос музы — астролог чуть было не оборвал сию душеполезную дидактику, обратившись, соответственно, к Петру или Павлу, однако в последний момент сообразил: этот низкий (на грани баритона) бархатистый тенор не принадлежит ни одному из них. Что — наваждение продолжается? Сначала распоясавшаяся муза надиктовала ему нечто ни с чем несообразное, и сразу же вслед за ней — будьте любезны! Материализуется, понимаешь ли, ангел-хранитель и поучает «как жить дальше»! Что, видите ли, для души полезно, а что — не очень! Так ведь и этого… но чего «этого» — Окаёмовский, постепенно возвращающийся к реальности разум дофантазировать не успел: Лев Иванович полностью пришёл в себя и сообразил, что на этот раз обратился к нему не фантом, а вполне обыкновенный человек — в смысле: из плоти и крови. И будто бы даже знакомый… ну, конечно же! Илья Благовестов! То же, что на портрете Алексея Гневицкого, озарённое внутренним светом лицо — и более: то же невидимое, однако вполне ощущаемое сияние вокруг головы — нимб? аура? астральная тень?

Представившись, историк извинился за дерзость только что данного им совета, объяснив это так:

— Понимаете, Лев Иванович, подхожу к беседка, а тут такое… Павел с Петром до самозабвения спорят об антихристовой сущности апостола Павла (кстати, любопытная гипотеза), вы, совершенно на них не реагируя, шевелите губами, закрыв глаза и правой рукой делая эдакие пишущие движения — ну, будто бы в ней у вас невидимое стило, а перед вами воображаемая «табула раза». И мне, каюсь, сделалось жутко любопытно: кто это вам сейчас нашёптывает и, главное — что? Вот и принёс вам бумаги и ручку, а вы сразу же — как застрочите! Я, знаете, и сам быстро пишу, но, что возможно с такой скоростью — никогда бы не подумал! Даже промелькнула мысль: уж не стенография ли? Заглянул — не хорошо, Лев Иванович, понимаю, простите, пожалуйста, не удержался — нет, обычная вполне читаемая скоропись… ну и, естественно, я не смог одолеть любопытства: стал читать… ещё раз простите, но, знаете — не стыжусь! А уж, что догадался принести вам бумаги — потомки за это будут мне благодарны! Стихи! И какие стихи! Причём — совершенно уверен! — ваши… и, к тому же — только что сочинённые… и более — не знаю почему, но тоже уверен — после длительного перерыва… по-моему, вы уже лет пятнадцать-двадцать стихов не писали — правда?

— Тридцать, — автоматически ответил Окаёмов и, будто бы этим, вслух произнесённым словом сняв наконец заклятие, полностью пришёл в себя и страшно смутился, — стихи?.. какие стихи?.. ах, это…

Лев Иванович с недоверием посмотрел на исписанные им листы плотной «ксеркопировальной» бумаги: «Чёрт! Записал-таки?! Не в воображении, а в действительности?!»

Вообще-то — случалось: стихи, казавшиеся гениальными, снились время от времени Окаёмову, но… при пробуждении они либо полностью забывались, либо обретали своё истинное — совершенно ничтожное! — значение. Кроме того: иногда Львом Ивановичем сочинялись стихи «по случаю» — что, по его же мнению, не имело никакого отношения к поэзии. Однако то, что он записал сейчас… по первому впечатлению оно разительно отличалось и от юношеских версификационных опытов, и уж — тем более! — от сочинённого по тому или иному поводу: на Новый Год, День Рождения, свадьбу и прочего в том же роде. Равно — как и от сонного морока. Более всего это напоминало отрывки из значительной (по объёму) поэмы — о последних днях жизни и крестной муки Спасителя, о связанных с этим страданиях апостолов и скорби Девы Марии… Разрозненные отрывки несуществующей поэмы… Но! Два совершенно невозможных по размеру, ни мыслью, ни ритмом, ни настроением не связанных с остальным текстом «четверостишия» — они-то как здесь оказались? И ещё… самое, вероятно, главное… обладая неплохим поэтическим вкусом, Лев Иванович о стихах судил достаточно объективно… причём, не только о чужих, но — что встречается крайне редко! — и о своих… до того — что, устыдившись убогости своего дара, уже в двадцать лет выставил за дверь обманщицу-музу. Соблазны во сне, разумеется, не в счёт.

И вот сейчас, перечитывая написанное, Окаёмов не мог дать никакой оценки: вся область — от «абсолютно бездарно», до «гениально» — по его мнению, в равной степени претендовала на им сочинённые? или только записанные? разрозненные отрывки несуществующей (или где-то всё-таки существующей?) поэмы. И, стало быть, ничего удивительного, что, полагающийся, как правило, на собственный вкус, сейчас Лев Иванович обратился к чужому мнению.

— Вы, значит, Илья Давидович, думаете, что это — стихи?..

Осторожно, как на что-то диковинное и, возможно, опасное, Окаёмов указал на исписанные «в столбик» листы бумаги.