Луна в Водолее

— Да нет, Лев Иванович, разница, к сожалению, есть. Вспомните… вам двадцать… вы в институте — на первом курсе… или — на втором?..

— На первом…

— …вероятно — влюблены… и чтобы понравиться своей избраннице…

…и Окаёмов вспомнил! С какой неподражаемой самоуверенностью умница Света оборвала его стихотворные излияния: нет, Лёвушка, ты не поэт! Вот Боря Хрипишин — да! Ещё со школы посещает литературное объединение, которым руководит не абы кто, а сам Звонарёв-Воскресенский! Печатается у них в многотиражке, а ты — как Генка Зареченский! Но он-то хоть — под гитару…

Нет, после этого сурового приговора Окаёмов не сразу указал на дверь своей скупердяйке музе — были ещё попытки сугубо формальных поисков — но… «чистое» формотворчество обязывает ко многому знанию… а во многом знании, как известно, много печали… словом, на втором курсе Окаёмов уже прослыл «философом», «завязав» со стихами. Хотя самому Лёвушке тогда казалось, что хороший литературный вкус уберёг его от постыдного в зрелом возрасте «голого» версификаторства. Можно сказать и так: переболев поэзией как корью, Лев Иванович почувствовал себя интеллектуально значительно повзрослевшим. Можно сказать… вот только сны… которые не подвластны воле…

…а сознание между тем проникало всё глубже — Илья Давидович (намеренно или нет — не важно), всего-навсего попросив вспомнить студенческие времена, оказывается, затронул тонкие, замкнутые на себя структуры: зависть к Алексею Гневицкому — к его, не считающемуся с условностями, таланту.

Сейчас, погружаясь памятью вглубь, Лев Иванович ясно видел: корни этой зависти прорастают именно оттуда — из кельи им изгнанной музы. Да, тесноватой — но некогда уютной и чистой, а теперь разорённой, загаженной птеродактилями. Увы. Из покинутой музой кельи прорастали не только корни зависти к таланту друга — с этой завистью Окаёмов как-никак, а умел справляться — нет, погрузившись столь глубоко, Лев Иванович открыл куда более удручающее: Машенька! Шесть лет его несемейной семейной жизни! Да! именно так! Какие бы он писал стихи — Бог весть! Но стержень! Который организовал бы его духовную жизнь! Этот стержень мог быть утверждён только здесь! В монашеской келье музы! А Машенька — женщина авторитарная. Которой необходима власть. Стало быть — плётка. Физическая или духовная — не суть. Главное для неё — подчиняться. В крайнем случае — повелевать. А когда — ни то, ни другое… вот и воцерковилась так… ещё бы! У церкви-то двухтысячелетний опыт управления такими, как Машенька! А вот будь у него, Окаёмова, твёрдый внутренний стержень… духовная опора на творчество… удалось бы, спрашивается, отцу Никодиму Машенькино грехоненавистничество раздуть до отвращения к интимной жизни? Ой, вряд ли! Да из элементарной ревности к музе она ни за что не позволила бы себе столь беспардонного извращения женской сути!

— А ВРЕМЕНИ У ТЕБЯ, ТАНЬКА, МАЛО.

Да, но если амбициозный приговор девчонки-первокурсницы оказал на него такое влияние?.. а ведь оказал — чего уж… Конечно, не только он… новая среда, новые увлечения… очевидная слабость — нет, не в сравнении с Зареченским или даже Хрипишиным, а с Блоком, Есениным, Маяковским — его стихов… а был ли вообще этот самый стержень?.. не выкручивайся, Окаёмов, был! Во всяком случае — формировался! И призвание — тоже! Да, слабенькое призвание… которого он, действительно, тогда не услышал… тогда… а сейчас?..

— Илья Давидович, даже не знаю… вероятно, вы правы… прозевал, не услышал, пустил на ветер… да нет! Вы действительно — правы! Было, чёрт побери, призвание. Слабенькое, но было! И то, что произошли большие удручения — ну, из-за этого грёбаного призвания — тоже, чёрт побери, вы правы!

Рассердившись на себя, часть раздражения Окаёмов невольно выплеснул на историка, но тут же, заметив это, поспешил с извинениями:

— Простите ради Бога, Илья Давидович, но я — сам на себя! Не на вас, конечно! Понимаете… даже не знаю… ну — мой дар… который, вы говорите, чтобы я впредь не гнал… и рад бы, но… ведь это только сегодня… после тридцати лет… ни с того, ни с сего вдруг накатило… да даже и не после тридцати лет, а по сути: вообще — впервые. Ведь в юности — ну, когда сочинял — ничего подобного: искал, рифмовал, придумывал. А тут… как в бреду… или во сне… я — не я, а проводник под током… да-да! Точно! Будто через меня посылают сигналы большой мощности! Разность потенциалов — жуть! Мозги искрят — звуки, ритмы, слова, размеры, образы будто с цепи сорвались — вот-вот черепушка лопнет! Ничего себе — дар! Да такой «дар» если привяжется, не то что прогнать — отчураться не отчураешься! Но только… это же вне моей воли… я — как чувствующий проводник… нет, правда…

— А бояться, Лев Иванович, тем более не надо… Муза, поверьте, вреда вам не причинит… Ну, иной раз, чтобы не ленились и не упрямились, возможно, малость пришпорит или легонечко подстегнёт…

— Ага — «легонечко»! Миллионовольтными молниями!

— Так уж и — «миллионовольтными»? Нет, Лев Иванович, если честно… когда на вас «накатило» — так ли уж вы страдали?