Лунная Моль и другие рассказы

Дюрэй сказал: «Элизабет, пожалуйста, присядь за стол. Я хочу тебе что-то сказать».

Элизабет медленно опустилась на стул и тревожно взглянула на него.

«То, что я тебе скажу, может оказаться для тебя шокирующей неожиданностью, – продолжал Дюрэй. – Я – Гилберт Дюрэй, но не тот Гилберт Дюрэй, который живет в твоем мире. Я из другого, родственного мира».

Глаза Элизабет широко раскрылись – блестящие, черные, глубокие.

Дюрэй объяснял: «В моем собственном мире Боб Робертсон причинил мне и моей Элизабет большие неприятности. Я пришел сюда, чтобы узнать, каким образом он это сделал. Нужно предотвратить последствия его поступков».

Элизабет спросила: «Что он сделал?»

«Я все еще не знаю. Но, скорее всего, он больше не будет тебя беспокоить. Можешь сказать своему Гилберту все, что считаешь нужным. Можешь даже пожаловаться на меня Алану Робертсону».

«Меня все это приводит в замешательство!»

«Меня тоже – не меньше, чем тебя, – Дюрэй повернулся к двери. – Мне пора. Прощай!»

Элизабет вскочила и порывисто приблизилась к нему: «Не говори „Прощай!“ Мне горько слышать от тебя это слово… Так, словно со мной прощается мой настоящий Гилберт».

«Здесь я больше ничего не могу сделать. Как бы то ни было, я не могу подчиниться инстинктам и остаться жить с тобой. Зачем тебе два Гилберта? Кто будет сидеть во главе стола?»

«Мы можем завести круглый стол, – отозвалась Элизабет. – У нас есть место для шести или семи человек. Мне нравятся мои Гилберты».

«А твоему Гилберту нравятся их жены, – Дюрэй вздохнул. – Мне лучше поскорее уйти».

Элизабет протянула ему руку: «Прощай, родственный Гилберт!»

IX

Из «Воспоминаний и размышлений»:

«Восточное мировоззрение отличается от нашего – особенно от моего – во многих отношениях, и с самого начала мне пришлось иметь дело с различными проблемами, вызванными этим обстоятельством. Я помнил об апатии азиатов и о другой стороне той же монеты, о восточном деспотизме, об их военщине и о промывании мозгов, об их безразличии к болезням, нищете и страданиям, об их священных макаках и безответственной многодетности.

Но я не забывал также о своем окончательном решении использовать мой аппарат на благо всего человечества.

В конце концов я допустил ту же «ошибку», которую многие допускали задолго до меня: я приступил к действию, руководствуясь моими собственными этическими представлениями о восточном образе жизни. Так как от меня ожидали именно этого, так как меня считали бы глупцом и размазней, если бы я не поступил именно таким образом, так как выгоды сотрудничества со мной намного перевешивали преимущества сопротивления нововведениям, мои программы увенчались потрясающим успехом. По меньшей мере так обстоит дело тогда, когда я пишу эти строки».

Дюрэй прошелся по берегу реки к яхте Алана Робертсона. Ветерок поднимал на воде мерцающую рябь и надувал паруса, поднятые Аланом; швартовы тримарана туго натянулись.

Алан Робертсон, в белых шортах и в белой шляпе с мягкими широкими полями, привязывал фал к скобе на рее. Обернувшись, он воскликнул: «Ага! Ты снова вернулся. Добро пожаловать на борт, откупорим по бутылке пива».

Дюрэй присел в тени паруса и выпил залпом полбутылки: «Я все еще не понимаю, что происходит – но теперь я точно знаю, что в этом каким-то образом замешан Боб. Он заходил к Элизабет, пока я был в доме. Я приказал ему убираться. Ему это очень не понравилось».

Алан скорбно вздохнул: «Да уж, Боб любит устраивать подвохи».

«Я все еще не могу представить себе, каким образом он убедил Элизабет закрыть переходы. Он принес ей какие-то книги, но как они могли казать на нее такое влияние?»

Алан Робертсон сразу заинтересовался: «Какие именно книги?»

«Что-то про сатанизм и черную магию. Больше ничего не могу сказать».

«В самом деле! Вот оно что! – пробормотал Алан. – И Элизабет заинтересовалась этими книгами?»

«Не очень. Она боится таких вещей».