Лунная походка

Вся в красном, маникюр – в точности красные когти, мини-юбка, сидит нога на ногу, курит, глаза сверкают, щечки с ямочкой, рассказывает и смеется, хохочет, от нее тянет свежестью Санкт-Петербурга, и сколько раз там ко мне, как к магниту, подсаживались, то с предложением распить подозрительный пузырек, то угощали пивом, то в явно нетрезвом виде вполне еще можно сказать почти хоть куда дама (вдруг) ни с того ни с сего подозревала себя моей благодетельницей, какие-то обалденные кришнаитки потчевали просадом, не исключаю – с анашой. Потом ты просыпаешься с Рубенсом на стене, по телеку транслируют японский секс, и, оказавшись даже обладателем созданья, вонзившего свои когти, выкрашенные под цвет, должно быть, сумочки, тут же стукающейся со спинки стула в унисон – зеленое, красное – стеклу в колодец двора, где чертят и по-железному орут галки, ты не слышишь ответного биения. Разве что еще немного посмеяться вместе, прежде чем волнительно положить руку на пушистый мех шубки на морозе, и отщелкать пару сигарет на остановке, прежде чем троллейбус увезет тебя с обратным адресом. Тебя, так неожиданно вставшую на руки, аж пуп видать, тебя, тихой сапой мечтающую о Франции. Как-нибудь я достану твое фото, мне его подогнала твоя подруга, вы там жестикулируете на выставке. Ах, эти «Митьки»: Пушкин, Довлатов, Флоровский и др… Жаль, Кончаловский о тебе все ж таки не слишком-то, я бы сказал, скуповато, хотя вот, пожалуйста, заболел же он как-то в Санкт-Петербурге в одну из характерных промозглых зим, и втемяшилось ему позвонить в Стокгольм, аудиенции наглым образом добиваясь у вашего брата (в данном случае неловкое выражение, не правда ли?). И тем не менее в Стокгольме-то, припав к ручке, и обрел утраченные грезы.

В середине рабочего дня хозяин окликнул, и я, приставив груз к стене, пошел в соседнюю комнату за инструментом, принес, что требовалось, но сбился с мысли, вот что самое обидное. Не помню про что, не помню как думалось, но потерял. Как говорится, холодный пот прошиб. Не важно, в конце концов, о чем было соображение, важно, как незаметно проходило время, важно забытье, свое родное.

… Совершая одинокую прогулку у моря в ненастную погоду, я на обратной дороге поднимался по ступеням… Вдруг мой слух прорезали гулкие удары, похожие на барабан. По металлической бочке, перевернутой вверх дном, пустой из-под чего-то, стучал грязными руками лохматый парень в одежде бродяги. И грязное море шипело и бухало у него за спиной. Гулкие, дикие гроханья на безлюдном совершенно побережье, холодная вода подкатывала и лизала его, по всей видимости всю зиму немытые, ступни. Затем ему, кажется, надоело отшибать ладони, и он принялся палкой наяривать и, чтоб шибче было, к ней добавил вторую. Красный от натуги, он хлестал и хлестал, как одержимый, и над ним прояснилось доселе беспросветное небо, и туда, где появились светлые, на редкость радостные облака, тысячи и тысячи чаек громадой двинулись, кружа и образуя гигантский чулок, они кричали, и их уносило-утягивало потоком откуда-то, из барабана что ли возносимого, невесть откуда идущего и куда уходящего свежего весеннего ветра. Слова из песни прорывались сквозь грохот. Может быть, это мои ночные стояния в темноте перед уносимыми тенями облаков, так похожими то ли на мечущиеся перед пробужденьем персонажи, Бог весть что тебе сулящими, то ли на некие феерические представления друзей человечества, художников… Конечно, общаться с репродукциями швейцарского, Цюрих, издания как-то намного приятней, чем обонять запах нищеты, кризиса, да и что греха таить… животные почему-то так не благоухают, от них не несет за версту полным набором. А парень пел на английском, и казалось – вот-вот разберешь. Так же неожиданно он прекратил, выдохся что ли, сбросил с себя куртку и со шнурком на шее (в мешочке должно быть были семена пшеницы из гробницы одного из фараонов) пошел в море и, зайдя по колено, раскинул руки и что-то там хайлал в круговерть, в воронку чаек многокилометровую, ухающую в аккурат над его очень давно не знающей расчески головой. Ой-ой-ой! Э-гэ-гэ!