Лунный ветер

Пока Том расстёгивал ряд бесконечных пуговиц у меня на спине, я в который раз подумала, что с куда большим удовольствием разделась бы сама, а после нырнула под одеяло, спрятавшись от постороннего взгляда. Но это платье мне было ни за что не снять самой, а в первую ночь девушку должен разоблачать муж, никак не горничная. Поэтому я просто стояла, из-за собственной неподвижности чувствуя себя статуей, и благодарила мёд за сонливость, сменившую головокружение… притупившую ощущения, вновь придавшую происходящему оттенок нереальности.

Как только пальцы Тома спустились ниже талии, я сделала шаг вперёд, не дожидаясь, пока он расстегнёт всё до конца – и, непослушными руками вцепившись в подол, через голову стянула тяжёлое платье. Бросив его на спинку кресла у незажжённого камина, уже сама стала снимать лиф-корсаж, благо он застёгивался спереди. Не поворачиваясь к Тому, стараясь не думать о том, что он делает и наблюдает ли сейчас за мной.

Когда мои негнущиеся пальцы принялись за крючки корсета, по донёсшемуся за спиной шуршанию поняла, что мой муж тоже раздевается.

Радоваться, что на мне столько одежды, или нет? Осуждённым всегда хочется оттянуть момент собственной казни, но, как говорят фрэнчане, les carottes sont cuites[35]…

Покончив с нижними юбками и позволив им ворохом упасть на пол, я перешагнула через них. Последними развязала чулки, добавив их к куче одежды в кресле – и, оставшись в одних панталонах и сорочке без рукавов, зябко обняла себя руками, не понимая, от чего меня знобит больше: от холода или от страха. Ночную рубашку – одну из тех, что входили в моё законное приданое, – мне, конечно, тоже не предоставили. Не на эту ночь. Хорошо хоть сорочка ниже колена, и Том не может видеть мои панталоны, кокетливо расшитые кружевами. Всё это так нелепо, так смешно… я отчего-то попыталась вспомнить, какое бельё было на мне в том видении, где мы с Томом в клетке, но не смогла. Кажется, оно было белым, но всё моё бельё всегда было белым.

Не понимая, чего мне хочется больше, закричать или заплакать, я опрометью метнулась к постели. Скользнув под одеяло, закутавшись в него, зажмурилась, по-прежнему боясь посмотреть на Тома.

– Задуй свечи, – тонким, совсем не своим голосом произнесла я.

В темноте будет легче. Не так стыдно.

Тихие шаги – и тьма перед закрытыми веками сделалась совсем тёмной. Сжавшись в комок, я слушала, как эти же шаги приближаются к постели, и чувствовала, как на неё опускается чужая тяжесть. Вот одеяло натягивается, и тяжесть оказывается рядом. Пока – не касаясь, но заставив меня дрожать. Кажется, мне положено выпрямиться и лечь на спину… я пытаюсь, но ноги и руки отказываются подчиняться, и я так и остаюсь лежать на боку. Жмурясь, прижав ко рту сжатые кулаки, ожидая прикосновения, словно удара; но его всё нет и нет, и вместо прикосновений я чувствую лишь пристальный взгляд на своём лице.

А следом с меня рывком сдёргивают одеяло, заставив вздрогнуть – и я слышу глухое:

– Одевайся. И уходи.

Это заставляет меня открыть глаза. И, когда они привыкают к темноте, увидеть, что Том сидит в постели: в рубашке, которую он не стал расстёгивать, и кальсонах.

В неверном лунном свете трудно рассмотреть выражение его лица, но даже так, даже сквозь маску бесстрастия, которую он попытался нацепить, я снова читаю на нём отчаяние.

Том ведь не Гэбриэл, чтобы действительно уметь носить подобные маски.

– Что?..

– Ты правда думаешь, будто я смогу сделать то, что должен сделать, зная, что так тебе противен?

Это заставляет мне тоже сесть. А мой страх – смениться озадаченностью.

Миссис Ригби, та бедная словоохотливая вдова, что-то говорила о том, будто иногда у мужчин не получается сделать то, что нужно для рождения детей. Если они стары, пьяны или не желают женщину, с которой ложатся в постель. Или просто не в настроении. Гм…

Щурясь, я вглядываюсь в лицо Тома. Когда глаза окончательно смиряются с тьмой, одну за другой разбираю эмоции на его лице, будто снимая луковую шелуху.

Чтобы за неубедительным бесстрастием и вполне убедительным отчаянием различить тот же голод, что тогда, в саду, когда он меня поцеловал.

– Но ты же… хочешь этого, – неуверенно, шёпотом говорю я.

– Хочу. И от этого чувствую себя ещё большим подлецом. Учитывая, что ты сейчас похожа на ребёнка, который прячется под одеялом от Чёрной Аннис[36].

– А если хочешь, в чём дело?

Пару мгновений Том смотрит на меня. Затем смеётся: коротко, неловко, бесконечно горько.

– Боги, я о моральной стороне. С физической у меня всё в порядке, можешь не беспокоиться.

Удивительно, но это вновь заставляет меня злиться, и злость окончательно вымещает страх.

– Ты всерьёз считаешь, что в данной ситуации мы можем позволить себе роскошь думать о моральной стороне? – уже во весь голос сердито уточняю я. – Я принесла у алтаря ложные клятвы. Я легла в постель с мужчиной, которого не люблю, будучи влюблённой в другого. И если я как-то примирилась со всем этим, ты тем более примиришься.

– А ты действительно примирилась?