Львы Аль-Рассана

Если бы Азиз ибн Дабир не был столь сильным человеком, он бы погиб. Но он был мувардийцем из племени зухритов, специально отобранным для отправки в Аль-Рассан. Он выбросил свое тело из седла, уходя от удара меча, и упал на землю по другую сторону от своего коня.

Вскочил на ноги, держа наготове молот, хотя плечо у него болело. Но в этом уже не было необходимости. Азиз увидел, как на вальедца сзади набросились двое воинов пустыни. Меч одного из них вошел так глубоко, что пронзил грудь северянина насквозь, и тот упал на землю.

Понимая, что потерял в этой схватке нечто большее, чем достоинство, Азиз подошел и выхватил меч у второго соплеменника. Одним ударом в ярости отрубил убитому голову. Тяжело дыша, отдал команду. Один из его людей спрыгнул с коня и спустил нижнюю часть одежды джадита. Азиз, не стремясь действовать аккуратно, кастрировал вальедца. Потом схватил мертвого мальчика, перевернул его на живот и втащил безголового, изувеченного командира на него, словно они были любовниками, убитыми во время соития.

Все это должно было сказать врагам кое о чем. Чтобы джадиты поняли со всей ясностью, с чем они столкнутся, если останутся на землях Ашара, так далеко от своих пастбищ на севере.

Азиз поднял взгляд. К ним приближался дозорный с восточного края деревни.

– Еще всадники! – крикнул он. – Скачут со стороны Фезаны.

– Сколько?

– Пятьдесят. Может, больше.

Азиз нахмурился. Ему очень хотелось остаться и одержать победу над этими людьми тоже, особенно учитывая его собственный позор, но они уже утратили преимущество внезапности, а новые вальедцы были на конях и готовы к бою. Он получил ясный приказ и слишком хорошо его понимал, чтобы ослушаться, чего бы ни требовала его гордость.

Он приказал отступать. Мертвые вальедцы лежали по всему лагерю. Еда и фургоны с припасами горели. Зухриты поскакали на север и пересекли реку по узкому мосту. Последний человек разрубил доски, просто на всякий случай.

Они без приключений вернулись в Фезану, их узнали и впустили в южные ворота. Азиз доложил наместнику о проделанном. Потом его отряд немедленно отправили к остальным – тушить пожары, которые начались в их отсутствие. По-видимому, кто-то выбрал неподходящий момент, чтобы начать совершенно правильное дело: разобраться с киндатами в городе.

Уже наступило позднее утро, когда Азиз ибн Дабир без сил упал на кровать. Плечо у него сильно разболелось во время трудов минувшей ночи. Он спал тревожным сном, несмотря на усталость, зная, что из Аль-Рассана скоро полетит известие на юг, через пролив, в пустыню.

Известие о том, как Азиз ибн Дабир чуть не потерпел поражение в бою с одним-единственным вальедцем, и спасло его лишь вмешательство его подчиненных. Азиз остро сознавал, что его вклад в нападение на Орвилью состоял всего лишь в убийстве ребенка, а потом в кастрации человека, которого убили вместо него другие, – что, по обычаям племен пустыни, было женским делом. Возможно, Язир это простит, ведь он опытный военачальник, но его брат Галиб, который командует от его имени армиями маджритийцев, – вряд ли.

И еще Азиз по случайности был одним из тех, кто знал происхождение того чрезвычайно необычного талисмана, который Галиб ибн Кариф носил на шее.

За всю свою жизнь он ни разу не ощущал подобного ужаса. Его сердце стучало как бешеное, пока он мчался по равнине; он думал, что может действительно потерять над собой контроль, упасть с коня и погибнуть под копытами скачущих следом лошадей.

«Возможно, это было бы благословением, – думал Родриго Бельмонте, – так же как пристрелить сломавшую ногу лошадь или охотничью собаку – это акт милосердия».

Он был похож на эту лошадь или эту собаку.

Он был отцом, который пытался обогнать время ради своего сына. В нем сидел ужас, он определял его, превращал его разум в пустыню кошмара.

Он не испытывал ничего подобного никогда прежде. Страх – да. Ни один честный солдат не может искренне утверждать, что он никогда не испытывал страха. Мужество заключается в том, чтобы бороться с ним, победить его, подняться над ним и сделать то, что должен. Он много раз смотрел в лицо своей собственной смерти, боялся ее и умел побеждать этот страх. Но он никогда не чувствовал того, что испытывал сейчас, этой ночью в Аль-Рассане, мчась во весь опор к Орвилье во второй раз менее чем за год.

Думая так, Родриго увидел полыхающий впереди огонь и понял, будучи опытным солдатом, что опоздал.

Он услышал голос в ночи. Его собственный голос, снова и снова выкрикивающий одно имя. Имя его ребенка. Темнота. Темнота под звездами и огонь впереди.

Мувардийцы – разумеется, это были мувардийские воины – уже ускакали к тому времени, когда он подъехал к низкой ограде, послал через нее коня и спрыгнул на землю среди горящих фургонов и палаток, среди убитых, изувеченных людей, которых он знал.

Первым он нашел Иберо. Он не понимал, как этот человек здесь оказался. Маленький священник лежал в луже собственной крови, черной в свете пожаров. Ему отрубили руки и ноги. Они лежали на некотором расстоянии от тела, словно конечности сломанной детской куклы.