Львы Сицилии. Сага о Флорио

Можно разглядеть бухту Кала и Палермо, его купола из майолики и охру стен. Иньяцио вспоминает, какое волнение охватило его, когда они приплыли в этот шумный, многообещающий город много лет назад.

Менялась жизнь, росло их дело, и вместе с ним рос Винченцо. Теперь даже боль от потери Паоло перестала ощущаться так остро. Только грусть, застрявшая в груди, время от времени дает о себе знать, и тогда становится трудно дышать.

Иногда он скучает по брату, это правда, но куда сильнее он сожалеет о прошлом, о том, чего не вернуть. Он вспоминает сильное тело Паоло, надежду, вдохновение, даже страсть безнадежной любви, которая позволяла ему чувствовать себя живым.

Он скучает по тому, кем он был.

Скучает по морю.

Острая боль в подреберье напоминает ему об утратах. Смутная грусть от потери чего-то важного охватывает и тогда, когда он чувствует крен лодки под ногами или вспоминает, каким свободным он ощущал себя на баркасе тридцать лет назал.

Он так любил море и ветер, но пришлось полюбить землю и дело.

Внезапно боль, душевная боль, перерастает в физическую, дышать становится тяжело. Все плывет перед глазами. Прикрыв веки, он опирается на плечо Иньяцио Мессины.

Такое с ним уже случалось.

— Что с вами, дон Иньяцио?

Боль ослабевает, головокружение проходит.

— Усталость, — небрежно машет он рукой.

— Вы слишком много работаете. Всего себя отдаете. Вам бы отдохнуть! — Секретарь искренне обеспокоен. — Ваш племянник хорошо ладит с клиентами. Вы могли бы…

— Сам знаю, — перебивает его Иньяцио неожиданно резко.

Секретарь замолкает.

Они медленно идут вдоль стены тоннары.

— Мне всегда нравилось это место, — тихо говорит Иньяцио, и ветер уносит его слова. — Еще недавно, когда я взялся управлять этой тоннарой, она была убыточной. Рыбы ловили мало, англичане ушли, денег не было. Прошло несколько лет… — он щелкает пальцами, — и все изменилось.

— Время пришло. В этом году море было щедрым. — Секретарь кивает головой в сторону здания, откуда доносятся голоса, мерные удары, скрип цепей. — Можем засолить тунца, чтобы продавать на континенте.

— Ну да.

Иньяцио прислоняется к стене. У его ног — черная вода и камни; впереди — солнечные блики.

Чередование светлых и темных времен, к которым ему приходилось приспосабливаться, — вот что такое его жизнь. У него все получилось, быть может, потому, что он стал тем, кем не был.

— Нужно вернуться на виа Матерассаи. У меня еще дела. — Он отрывается от стены.

— Но, дон Иньяцио, уже полдень. Мы доберемся до города только к вечеру!

— Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня! Меня ждет Винченцо, нужно закончить одно дело.

Он садится в экипаж. В последний раз смотрит на море у тоннары в Аренелле, смотрит с тяжелым сердцем, с тоской и сожалением.

* * *

18 мая 1828 года Иньяцио открывает глаза. Солнечный луч пробивается сквозь закрытые ставни окна, выходящего на виа Матерассаи: яркая полоска света — предвестник лета, как и ласточки, что щебечут под крышей.

Он устал. Ночь была ужасной. Так и не удалось заснуть. Уже долгое время его мучают боли в желудке. Бывает, он не ест ничего, кроме хлеба и фруктов.

Вставать не хочется, но надо. Опираясь на матрас, он пытается подняться, чувствует головокружение, откидывается на подушки. Левая рука болит, но это нормально, ведь он часто спит на левом боку. Отдышись, подожди.

Незаметно он впадает в дремоту.

Просыпается через час. Зовет прислугу. Шаркая тапками, приходит горничная Олимпия.

— Здесь я!

Олимпия распахивает ставни. Солнце врывается в комнату, освещает скомканную постель.

— Дон Иньяцио, что с вами? Матерь Божья, вы бледный, как полотно!

Иньяцио душит приступ кашля, он с трудом садится.

— Ничего страшного, живот немного болит. Приготовь мне отвар лаврового листа с лимоном. — Он растирает грудь. Желудок, кажется, закипает.

Олимпия собирает разбросанную одежду: накануне у него не было сил ее повесить. Горничная аккуратно складывает брюки и продолжает болтать:

— Ваш племянник приходил проведать вас. Волновался, бедняжка. Увидел, что вы спите, решил дать вам отдохнуть. Он сейчас в магазине. А теперь обождите минутку, я сделаю вам отвар с лавровым листом.

Олимпия уходит. Иньяцио опирается о стул, чтобы встать. Стоя дышится лучше.

Пьет отвар, бреется, одевается. Руки не слушаются.

Вот и прошла молодость, думает он, глядя в зеркало. У него опухшие веки, седые волосы, ослабевшие руки. Время — кредитор, который не принимает долговые расписки.

Из кухни доносится голос Джузеппины. Должно быть, ходила на рынок. Она говорит, что любит сама ходить за покупками. Но Иньяцио-то знает, что на самом деле она не доверяет горничным.

Он завязывает галстук, на пороге появляется Джузеппина.

— Олимпия сказала, что тебе плохо. Мы с Винченцо подумали…

— Я в порядке, — перебивает он слабым голосом. Надевает куртку, но движение руки причиняет невыносимую боль в левом предплечье. Он теряет равновесие.

Она пытается его поддержать, они вместе оседают на пол. Впервые за много лет Иньяцио и Джузеппина так близко. Он чувствует ее запах; она чувствует, как ему плохо.