Львы умирают в одиночестве

– Сложно судить, – ответил полицейский. – Госпожа Серин очень эмоциональна и непоследовательна в своих показаниях. Насколько мне удалось понять, господин Догдемир вступил с ней в связь, а затем бросил ее и, более того, отказался от ее профессиональных услуг, когда она предложила ему продолжить общение хотя бы в рабочем формате. Тогда госпожа Серин решила доказать своему бывшему любовнику, что ему действительно грозит опасность и без ее помощи ему не обойтись. Заодно, наверное, и отомстить за нанесенную обиду.

– Вот оно что…

Я смотрела на брызгавшего слюной Вурала, на сотрясающуюся от рыданий Серин и понимала, как я счастлива, что мое участие во всей этой пошлой драме обернулось эпизодической ролью. Догдемир увлеченно изображал негодующую звезду экрана – сверкал глазами, драматически поводил плечами, заламывал руки и сыпал угрозами о том, что несчастную Серин за такие происки разорвут его оскорбленные поклонники. И самым печальным во всем этом зрелище было то, что он – теперь я знала это наверняка – сам в это верил. Не осознавал, что пик его карьеры давно прошел, что он сам испортил себе все своим пьянством, пристрастием к гашишу, скверным характером и истеричными выходками. Он все еще мнил себя актером первой величины, которому не сегодня завтра позвонят из Голливуда, все еще верил, что впереди у него блестящее будущее, а потому он может позволить себе выпендриваться и оскорблять всех вокруг.

И эту бедную пышнотелую госпожу Серин мне тоже было откровенно жаль. Теперь я уже знала, что не до конца еще сгинувшее в гашишном дыму обаяние Вурала может быть сокрушительным оружием, и понимала, что заставило эту женщину так к нему прикипеть. Я представляла себе, какие душевные муки, должно быть, она испытывала, раз решилась на такой опасный и бессмысленный подлог. У меня не было ни малейших сомнений, что Вурал не пожалеет ее.

– Что ей грозит? – спросила я полицейского, показав глазами на мадам Серин.

Та, продолжая рыдать, пыталась что-то сказать Вуралу. Но он, не желая ничего слушать, по-прежнему топал ногами и испепелял незадачливую адвокатшу взглядом.

– Этот актер наверняка теперь затаскает ее по судам, – отозвался полицейский. – Вы, наверное, не знали, но мы, в процессе расследования, выяснили, что он большой любитель этого дела. За ним числятся несколько исков – и все к женщинам. То они, по его словам, чересчур активно ему поклонялись, то выставляли где-то без его ведома их совместные фотографии, то преследовали и угрожали. В общем, я бы порекомендовал милым дамам держаться от этого типа подальше. Он – неприятный человек, любитель затевать судебные дрязги.

– Да уж, теперь я в этом нисколько не сомневаюсь! – поддержала я.

Сцена в холле наконец подошла к логическому концу. Серин препроводили к выходу из отеля, а там, должно быть, усадили в полицейский автомобиль. Вурал, театрально прижав руку к взмокшему лбу, картинно застонал, попросил у служащего стакан воды – подчеркнуть, до какого состояния его, гениального актера, довела очередная одержимая страстью к нему баба, и, осушив его, вышел следом. Наверное, тоже поехал в участок – рассказать, какие адские муки испытал, читая поступавшие на его аккаунты сообщения.

Полицейский осторожно тронул меня за руку:

– Мне нужно идти. Служба, – сказал он. Потом замялся и смущенно предложил: – А вы заняты сегодня вечером? Может быть, мы могли бы с вами выпить где-нибудь кофе.

Я улыбнулась. Этот бравый, многое повидавший, раненный в боях вояка, оказывается, умел так трогательно краснеть.

– Спасибо, господин полицейский, за приглашение, – ответила я, – но, к сожалению, нет. Боюсь, что знакомство с Вуралом Догдемиром отбило у меня желание встречаться с кем бы то ни было на ближайшие несколько месяцев.

– Очень жаль, – погрустнел полицейский. – Тогда до свидания. Удачи вам!

– И вам! – махнула ему рукой я.

Тем и закончился мой несостоявшийся роман с Вуралом Догдемиром – некогда одаренным турецким актером, с этим заигравшимся, рано постаревшим мальчишкой, с таким напряжением натягивавшим на себя образ великосветского мачо, рокера, брутала и новой реинкарнации Джона Леннона. С комиссаром Гуруром, запутавшимся плохишом из наивного турецкого сериала, отныне вызывавшим у меня лишь брезгливую жалость и вялую обиду на собственную доверчивость.

Заключительный аккорд, прогремевший в Анталии, подвел для меня черту под всей этой историей. Я перестала мучиться неопределенностью, гадать, что сделала не так. И окончательно убедилась в том, что судьба, со свойственной ей мудростью, позволила мне отделаться легким испугом, не дав влипнуть с головой в болото, выбраться из которого было бы очень нелегко. Я больше не страдала ни от разбитого сердца, ни от задетого самолюбия, ни от уязвленной национальной гордости. Мне просто хотелось поскорее отмыться от этого случая и большим ластиком стереть его из памяти. Чем я, собственно, и занялась, как только вернулась в Стамбул.