Львы умирают в одиночестве

Я не стала отвечать, просто закрыла сообщение, сунула телефон обратно в карман и посмотрела на синеющее далеко внизу море. Солнечные лучи, проходя сквозь толщу воды, дробились на сотни золотистых всполохов, блестящих так ярко, что больно было глазам. Волн не было, море лишь мирно дышало, словно нежась в теплом полуденном мареве. К берегу скользила небольшая белая рыбацкая лодка. Отсюда, с высокого скалистого берега, мне был виден лишь ее силуэт – низкие борта, ярко-красные спасательные круги, укрепленные на стенах рубки, желтый брезентовый навес над задней палубой. Ни названия, ни тем более человека, управлявшего ею, разглядеть было невозможно, и все же я знала, что это Костас возвращается с утреннего улова. Еще немного – и он ловко спрыгнет с борта на причал, прошлепает босыми ногами по разогретому солнцем камню, привяжет лодку к буне и примется таскать в двухэтажный беленый дом, расположившийся в прибрежной деревне, корзины с рыбой – красноватыми барабульками, плотными бычками, серебристыми дорадами. Обязательно принесет и миску с молодыми осьминогами, и ведро мидий, за которыми специально нырял возле бетонных опор, приладив к ногам ласты и натянув на лицо старую поцарапанную маску. Мать его, загорелая до черноты Аглая, скрутит на затылке темные курчавые, щедро пересыпанные сединой волосы, повяжет застиранный фартук и, вооружившись острым ножом, засядет во дворе, под тенью винограда, потрошить и чистить все это богатство. А после, как спадет дневной жар, встанет к плите – и рыба весело зашкворчит в масле. Таверна «Парус» распахнет двери для посетителей, за столами, покрытыми белыми в голубую клетку скатертями начнут собираться утомленные пляжем туристы и, конечно, местные – сухощавые черноглазые улыбчивые мужчины и немногословные женщины.

Я снова почувствовала, как завибрировал в кармане мобильный, но на этот раз не стала его доставать. Не знала, что ответить Максу. Я не жалела, что меня вчера не было с ним. Я отлично представляла себе, как зажигательно прошло выступление небольшого джаз-банда, состоявшего из молодых и очень талантливых музыкантов. Какой восторг и драйв испытывал Макс, азартно стуча по фортепианным клавишам – сыпал синкопами, громоздил аккорды, дергал головой, отбрасывая падающие на лоб темные волосы, оглядывался на беснующийся зал и расплывался в заразительной улыбке. Алиса, конечно же, была великолепна, зажгла всех, даже зашедших в клуб случайно, пела так, что Элла Фицджеральд, будь она жива, задохнулась бы от зависти. И вообще все они, весь джаз-банд, были головокружительно хороши – молоды, талантливы, энергичны, активны. Наверняка в программу входили и мои вещи, композиции, написанные уже после знакомства с Максом, когда у меня, сидящей за роялем, кружилась голова от того, как он нависал над моим плечом, жадно следил за скользящими по клавишам руками, толкал плечом, подсаживался, тоже принимался что-то наигрывать:

– А если вот так, а? Попробуй тут ре-мажор…

Кровь у меня от этого начинала кипеть, из-под пальцев совершенно неожиданно сыпались безумные, нервные, отчаянные мелодии, а Макс, выслушав очередной пассаж, вдруг падал на колени, утыкался лицом мне в бедро и шептал восторженно:

– Боже, боже… Ты – гений, ты величайший композитор современности, понимаешь?

Я знала, что после концерта наверняка вся орава, окрыленная успехом, поехала куда-нибудь кутить до утра – пить, танцевать, спорить до хрипоты о каких-то отвлеченно-философских, но очень важных, требующих немедленного разъяснения вопросах. Что, будь я с ними, Макс обязательно потащил бы меня с собой, и да, я бы поехала, заразившись этим его юным задором. А потом, на рассвете, обязательно смотрела бы на осыпавшуюся мишуру убойной вечеринки, на спящую лицом в стол Алису, на Валеру, заплетающимся языком пытающегося объяснить мне, что Макс опять куда-то сорвался, забыв про меня, и думала: «Боже, что я тут делаю?» Я определенно была слишком взрослой, если не сказать больше, для всего этого щенячьего восторга, давно уже не такой легкой, бесшабашной, порывистой и открытой новым впечатлениям. Мои попытки держаться на равных с компанией разудалой музыкальной молодежи со стороны, скорее всего, выглядели смешно и жалко. Я знала, что наказанием за лихую ночь мне станет паршивое самочувствие, мигрень и досада на саму себя. Но с этим всем еще как-то можно было бы жить! Самым же ужасным станет очередное осознание, что я снова ничего не написала, не нашла времени дойти до рояля. И даже не так – не времени не нашла, а попросту сбежала от его укоряющего глянцево-черного облика, чтобы не признаваться себе, что вот уже несколько месяцев не слышу, не чувствую музыки. Она ушла, утекла сквозь пальцы, как только схлынуло то развеселое безумие, схлестнувшее меня, известного композитора, преподавателя музучилища и в какой-то мере солидного уже человека, с собственным студентом – гениальным пианистом без царя в голове, фонтанирующим идеями и планами Максом Свешниковым.