Львы умирают в одиночестве

Ночной кошмар никак не желал отпускать. Самым нелепым и в то же время жутким было то, что явившийся ему покойный прототип главного героя его нового спектакля был совершенно прав. Пеночкин мало что знал о балете в целом и о знаменитом Воздвиженском в частности. За постановку он взялся потому, что мамуле приспичило на склоне лет сыграть супругу и неизменную партнершу Сергея, божественную Евдокию Воздвиженскую. На все осторожные увещевания Васи о том, что для такой роли мамуля уже немного… эммм… не в том амплуа, маман лишь драматически закатывала глаза, стонала, визжала, как подкошенная, рыдая, падала в кресло и уверяла, что наложит на себя руки, если в родной семье будут и дальше душить ее творческие порывы.

И, в конце концов, Вася, ругая себя за бесхребетность, согласился. А дальше все пошло и того хуже. Как-то раз, вытащив из его портфеля бумаги, где черным по белому была проставлена сумма, выделенная на бюджет спектакля руководством театра, матушка, хищно дрогнув ноздрями, осведомилась, доколе Василий будет тянуть, мучить ее этой оскорбительной нищей жизнью в крохотной квартирке и не внесет наконец первый взнос за давно уже присмотренную ею квартиру в новом элитном комплексе, недавно отстроенном в центре Москвы. Вася юлил, темнил, отнекивался, но под конец все же сдался, не вынеся мамочкиных фирменных концертов. Съездил в офис продаж квартир шикарного жилого комплекса, заключил договор и, пламенея щеками, как вызревший на южном солнце помидор, отсчитал деньги на первый взнос из выделенной ему на спектакль суммы. А затем, торопливо заметая следы такого вопиющего негодяйства, выписал из костюмерной Тверского драматического театра эту самую проклятую шубу, а по документам провел ее, как выкупленный у известного парижского коллекционера знаменитый медвежий палантин великого артиста, просто необходимый ему для создания атмосферы спектакля.

Теперь же Василия с каждым днем все больше мучил забористый коктейль из угрызений совести вперемешку со страхом попасться на горячем. Пеночкин худел, бледнел, нервно грыз ногти, выбивал из психоаналитика все новые и новые успокоительные средства, и даже любовница его, Маечка из кордебалета, стала жаловаться на недолюбленность и туманно намекать на каких-то энергичных влиятельных поклонников, которые, стоит ей только пальцем поманить…

А теперь, значит, ко всем неприятностям прибавились еще и кошмары.

– Ууу, зараза! – буркнул Пеночкин, вернувшись в спальню, и показал кулак глядевшему на него с макета афиш Воздвиженскому. – Чтоб тебя!

Показалось или Воздвиженский в ответ нахмурил свои царственные брови и глянул на Васю свирепо и безжалостно?

Не став разбираться, режиссер поспешно отвернулся от фотографии танцовщика, натянул джинсы, а затем, быстро проглотив черствый бублик, уехал в театр на репетицию.

– Базиль, – с придыханием орала маман со сцены. – Базиль, почему он, – воздев руку в воздух, она ткнула высохшей наманикюренной лапкой куда-то под потолок, очевидно, желая указать на каморку световиков, но не желая утруждать себя более точной наводкой на цель, – направляет прожектор прямо мне в лицо? Он что, хочет, чтобы я на сцене щурилась? Чтобы выглядела старше? Скажи ему, Базиль! Сколько раз тебе повторять, я не могу работать в атмосфере постоянной травли.

– Да, мама, непременно, – устало пообещал Пеночкин.

– Василий Алексеевич, Василий Алексеевич, – дернул его за рукав исполнитель роли Воздвиженского, – слушайте, не могу я в этой шубе по сцене разгуливать. Она… расползается по швам, – воровато оглянувшись, шепнул он Василию на ухо.

– Не переживай, дорогой мой, что-нибудь придумаем, – пообещал Вася и хлопнул в ладоши, объявляя перерыв.

Он смертельно устал от этой, расползавшейся по швам вместе со злосчастной шубой, постановки, от скандальной мамаши, от всей этой нервотрепки. «После премьеры – сразу в Крым! – пообещал он себе. – Взять Майку – и в Коктебель. Там сейчас красота, бархатный сезон… Ах ты ж черт, квартира!» Незадачливый режиссер некстати вспомнил, что сразу после постановки ему нужно будет выплачивать очередной взнос за хоромы матушкиной мечты, и так пригорюнился, что не сразу даже услышал, как его окликает просунувший в зал из коридора голову Гордейко, директор театра. Низенький Гордейко смешно вытягивал болтавшуюся в воротнике рубашки щуплую шею, страшно округлял глаза и делал режиссеру какие-то странные знаки.

– Иду, – обреченно пробормотал Вася, поднялся на ноги и устало зашагал к выходу из зала.

– Беда, Василий, – доверительно прошептал директор, утянув Пеночкина в нишу за пыльной портьерой. – Только что узнал… – Гордейко огляделся по сторонам и добавил со значением: —…по своим каналам. Комиссия к нам едет с проверкой! Послезавтра нагрянут, сметы все будут проверять, счета, накладные… Беда, Вась!

Пеночкин побледнел и, почувствовав слабость в ногах, без сил шлепнулся задом на подоконник.

– Гнида какая-то накапала, как пить дать, – продолжал шепотом стенать директор. – Что делать-то, а, Вась?