Львы умирают в одиночестве

Все между нами сложилось дико, неправильно и причинило нам обоим больше боли, чем радости. И все же даже теперь, двенадцать лет спустя, я была уверена, что ни с кем и никогда не ощущала такого бешеного, сбивающего с ног счастья. Так же как ни с кем и никогда не была так близка к черной пропасти отчаяния.

Сейчас он был прямо передо мной – бесконечно далекий, там, на сцене. Но на экранах, дававших крупные планы, мне хорошо видно было его лицо. Постаревшее, поблекшее, чуть оплывшее – без сомнения, в результате его тяги к диким алкогольным и наркотическим загулам, – но все еще сохранившее странное мальчишеское обаяние. Да, прошло 12 лет, а The Ashes так и не стали звездами первой величины. И все те оскорбления, которые он кидал мне в лицо, все утверждения, что рядом со мной – с моим здравомыслием и твердой жизненной позицией – ему никогда не раскрыться в полную силу, что, лишенный возможности чудить, он просто заглохнет, омещанится и перестанет писать, оказались напрасными, ложными. Он оставил меня для того, чтобы покорить мир, и не покорил его. Да, кое-кто еще помнил его песни, пару клипов, которые 12 лет назад попали в ротацию на MTV. Да, его, наверное, приглашали на корпоративы, может, даже оплачивали перелет бизнес-классом и вручали гонорар в 20–30 тысяч. Но о мировой известности, о том, чтобы встать в ряд первейших звезд рок-н-ролла, речь не шла, и ясно было, что уже никогда не пойдет.

Рок – музыка молодых. Рок-звездами становятся до тридцати, максимум тридцати трех. И раз Эдриан до сих пор не стал ни новым Фредди Меркьюри, ни Куртом Кобейном, очевидно было, что он уже никогда ими не станет. Все ушло, утекло сквозь пальцы, наша жертва оказалась бесцельной, не нужной. И от осознания этого было так больно, так муторно на душе, что я с силой прикусила кончики пальцев, чтобы остановить подступавшие к глазам слезы.

Когда-то я писала о нем в своем дневнике:

О, если бы время повернуть назад, безжалостное время, и стать вдруг моложе, глупее, отчаяннее, доверчивее… О, если бы снова суметь что-то чувствовать и быть смешной, иногда ни к месту заботливой, но всегда великодушной.

Если бы снова научиться находить сон по ночам, а не бесконечные обрывки воспоминаний из чужих жизней, заметки из другой жизни. Не своей жизни.

Если бы простить себя и всех, простить навсегда, и с легкостью научиться вдыхать августовский парной воздух. Если бы снова научиться слезам и зарыдать от жалости, от любви, от внезапно нахлынувшего счастья.

Если бы… Да просто завтра утром вдруг проснуться другой, в том же теле, но другой – не на исходе своем, а в самом начале. Проснуться и вспомнить, что не было любви сильнее, чем моя к тебе, и не могло быть действеннее силы, чем та, которая у меня была. И забыть все остальное, и простить, оставить лишь любовь, лишь глаза твои, лишь прикосновение к тебе, лишь дыхание твое.

Забыть, что ничего не вернуть, и простить себя и тебя простить, и любить бесконечно, так сильно, как можно любить только Бога и сына, но больше, гораздо больше. Любить сильнее жизни. И не доказывать ничего, и не казаться мужественной, а быть. Ведь любовь настоящая одна, и лишь она и есть самая главная сила и власть, и нет ничего важнее ее.

А лучше всего знать, что ты есть и что ты все тот же, все то же прекрасное лицо в зеркале, а не отражение монстра, безжалостного и черного. Ты есть, и ты никуда не ушел, и ничего нет непонятого между нами, потому что ты не играл в сумасшедшие, бесовские игры, а я не подыгрывала.